«часть наследственного владения» — «pars hereditatis»), поскольку обязался нести за них военную службу в ополчении королевства. Показательно, что королю приведенные аргументы показались вполне правомерными, и лишь чудо — неожиданная смерть претендента, выглядевшая как ниспосланное свыше наказание святотатцу, — избавило монастырские земли от изъятия[832].

А.Р. Корсунский, уделивший значительное внимание рассмотрению этого фрагмента, полагал, что речь в нем идет о пожаловании земель, которыми святой изначально владел на правах аллодиста, в качестве бенефиция его родственнику, уже после их передачи в собственность монастыря, т. е. о вероятном варианте франкского института «precaria verbo regis»[833]. Признаться, я не усматриваю здесь никаких намеков на бенефиций, но точка зрения выдающегося советского историка, характеризовавшего упомянутое владение как аллодиальное, представляется мне более чем обоснованной (что бы ни подразумевалось под словом «аллод»).

Неслучайным выглядит и регион, из которого происходит единственное свидетельство существования аллодиальной собственности готской знати. Область, с которой были связаны основные факты биографии св. Фруктуоза, представляла собой наиболее не только северные районы полуострова, но относительно сильно германизированную территорию Галеции и северной Лузитании (бывшее королевство свевов), а также Астурию и север будущей области Леон[834]. Замечу также, что приведенное свидетельство единично, оно настолько сочетается с данными других текстов вестготского времени, что заслуживает максимального доверия.

Наследственные владения в астуро-леонский период (VIII–X вв.)

Несмотря на катастрофические последствия мусульманского завоевания 711–713 гг., нет оснований для утверждения о полном отсутствии преемственности между испано-готским и астуро-леонским (VIII — начало XI в.) периодами испанской истории. Применительно к интересующему меня аспекту — концепции наследственных владений — «hereditates» — об этом позволяет говорить ряд факторов. Прежде всего, речь идет о преемственности системы и принципов церковной организации, полностью сохранившейся в районах, не подвергшихся мусульманской оккупации, а затем последовательно воспроизводившейся на территориях, которые присоединялись в ходе Реконкисты. В этом смысле тот факт, что интересующее меня значение слова «hereditas» в предшествующих периодах фигурировало почти исключительно в текстах церковного происхождения, представляется принципиально важным. Более того, следует учесть, что в астуро-леонский период, когда крупнейшие культурные центры вестготского времени (Толедо, а также Севилья, Кордова, Картахена, Валенсия и др.) оказались вне земель, контролируемых христианами, роль Церкви во всех основных сферах культуры (включая сферы права и делопроизводства) оказалась как будто еще более значительной, чем в предыдущее столетие.

Если же говорить о влиянии концепции наследственного владения, отраженной в «варварских правдах» «франкского» ареала, в которой связь означенной категории владений с системой военной организации и статусом свободного мужчины-воина прослеживалась наиболее четко, то здесь надо обратить особое внимание на географические очертания земель, составивших территориальное ядро Астурийского, а затем Астуро-Леонского королевства.

С одной стороны, вне его границ оказались наиболее франкизированные Нарбоннская Галлия (Септимания) и северо-восток полуострова (будущая Каталония), вошедшие в состав державы Каролингов и частично составившие каролингскую Испанскую Марку. Однако, с другой стороны, наряду с собственно Астурией территориальное ядро формирующегося королевства составили земли Кантабрии, никогда не подчинявшейся маврам и в полной (или, по меньшей мере, значительной) степени сохранившей административную и социальную организацию вестготского времени. Именно из Кантабрии происходил настоящий родоначальник династии астуро-леонских королей, третий правитель Астурии Альфонсо I (739–757), зять основателя королевства легендарного Пелайо (ок. 718–737) и муж дочери последнего, Эрмизинды[835]. Альфонсо I являлся сыном дукса Кантабрии Петра, прямого потомка Леовигильда (568–586) и Реккареда Католика (586–601), что важно уже само по себе. Между тем (как уже указывалось выше) в начале VII в. Кантабрия находилась под прямым управлением франков.

При всей значимости астурийского неоготицизма[836] связь Астуро-Леонского королевства с традициями вестготского времени, разумеется, не была абсолютной, хотя несомненно существовала. Об этом говорят данные источников, в частности «Хроники Альфонсо III» (конец IX в.), автор которой утверждает, что в начальный период Реконкисты на северо-западе полуострова осела значительная часть уцелевшей знати готской эпохи, которая покинула территорию, занятую маврами[837]. Кроме того, начавшиеся со времен правления Альфонсо I набеги в область севернее р. Дуэро сопровождались массовым переселением на север жителей этих мест[838]. Косвенно об этнической принадлежности многих из них говорит сохранившееся за этим районом название Готские Поля: именно здесь во второй половине V–VI в. наиболее компактно расселялись воины-готы — в непосредственной близости от некогда существовавшего готского лимеса у границ королевства свевов (соответственно, там сосредоточена подавляющая часть вестготских некрополей, выявленных на территории Испании)[839].

Очевидные германизация, варваризация социокультурного климата астуро-леонского времени по сравнению с предшествующей эпохой кажутся очевидными и логичными. Королевство, сложившееся на землях, далеко отстоявших от важнейших культурных центров античного времени и пережившее катастрофический коллапс, вызванный мусульманским вторжением, утратило ту живую (пусть и постепенно ослабевавшую) связь с римским прошлым, которую даже в конце VII — начале VIII в. все еще сохраняла испано-готская монархия. Применительно к реалиям общества, все более глубоко варваризировавшегося, в том числе на уровне самосознания его культурной и социальной элиты [о чем говорит быстро прогрессировавшее распространение в ее среде германской (готско-свевской) антопонимики и абсолютное преобладание германского элемента в топонимике эпохи ранней Реконкисты[840]], доминирование вульгарно-правовой концепции наследственного владения, лишь косвенно связанной с римско-правовым восприятием наследственного права, выглядело достаточно органично.

Будучи продуктом христианизации и варваризации римского права (в последнем случае при вполне возможном наличии прямых франкских влияний), «hereditas»-«nachalah»-«kleros», занимавшая маргинальное положение в текстах (а возможно, и правовой практике) вестготского времени, теперь возобладала абсолютно и полностью. Документы VIII–X вв. содержат десятки упоминаний о ней, что весьма показательно хотя бы с учетом немногочисленности актового материала, сохранившегося от начала Реконкисты[841]. Более того, в грамотах и картуляриях из монастырских и соборных архивов Кастилии и Леона «hereditas» выступает не только основной, но и почти единственной правовой категорией земельных владений[842].

Показательно и то, что их основные особенности полностью совпадают с теми, которые фигурируют в «Житии св. Фруктуоза Браккарского». Причем речь идет именно об аллодах — правовой конструкции, хорошо известной по запиренейскому материалу[843], на определенную техническую упрощенность которой указывает наличие ее синонима (собственная земля) («terra propria»)[844]. Как и за Пиренеями, в числе аллодистов фигурируют лица знатного происхождения, даже сам король. Подобно св. Фруктуозу, монарх и знать, основывавшие в своих наследственных владениях частные монастыри (обычно сначала возникала частная церковь, а затем монашеская община при ней), передавали им многочисленные земли на правах «hereditates»[845].

Наследственные владения, принадлежавшие монархам и знати, имели значительные размеры и включали многочисленные виллы и относившиеся к ним пахотные земли[846]. Эти данные ясно свидетельствуют о существовании в Астуро-Леонской монархии могущественной и влиятельной земельной аристократии, преемника традиций знати испано-готского