Важнейшим источником их увеличения была колонизация, в проведении которой знать выступала как инициатор и руководитель, мало зависевший от воли и даже согласия монарха. Роль короля была довольно ограниченной и преимущественно заключалась в санкционировании этих захватов пост фактум. Вынужденные на каждом шагу учитывать интересы знати и опасавшиеся ее мятежей, астуро-леонские монархи крайне редко отваживались на конфискации владений аристократии, даже если имели на это формальное право. Тем более у них не было возможности вмешиваться в систему управления этими владениями. Это касалось и права основания знатью частных монастырей и церквей. Порой под контролем знатных семей оказывались даже епархии, покровителями которых они выступали и на ресурсы которых опирались[848]. Все эти явления по своей природе весьма сходны с принципами контроля над частными монастырями, свойственными франкской знати VI–VIII вв., в частности знаменитой семье Пипинидов-Арнульфингов-Каролингов[849].

Астуро-леонская аристократия (в том числе церковная верхушка), как и аналогичный слой за Пиренеями, была в первую очередь военной знатью. Ополчение королевства состояло главным образом из отрядов, приводимых епископами и графами. Исполнять эту функцию вне обладания наследственными владениями было невозможно. Таким образом, владения знати имели четко выраженный военный характер.

Но сколь бы важным ни было значение крупных «hereditates» знати в общей массе наследственных владений, все же они не составляли их основной части. Наряду с ними, как и за Пиренеями, гораздо больше было землевладельцев невысокого социального статуса. Иногда речь идет о крестьянах[850]. Однако чаще в качестве собственников наследственных владений выступали лица, по имущественному и социальному положению отличавшиеся как от аристократии, так и от крестьянства.

Их «hereditates» часто представляли собой совокупность небольших участков (portiones, реже — raciones), продажная стоимость которых, отраженная в актах, была невысокой и не превышала нескольких солидов, однако общее количество таких участков, расположенных в границах одной или нескольких соседствующих вилл, могло быть достаточно значительным[851]. От мелких владельцев-крестьян эту социальную категорию отличало также обладание немногочисленными рабами и вольноотпущенниками — не более трех-пяти в пределах одной виллы[852]. Такое рабовладение носило явно выраженный домашний, патриархальный характер. Оно было явлением, обычным для аллодистов и за пределами Испании, и отнюдь не являлось привилегией магнатов. Поэтому владельцев, относившихся к рассматриваемой категории, следует условно отнести к среднему слою, т. е. к промежуточному между крестьянством и знатью.

Какими бы значительными ни были различия между категориями обладателей наследственных владений, существовал, по меньшей мере, один фактор, сближавший лиц столь несходного положения и при всех оговорках позволявший рассматривать их как единую группу. Таким фактором было единство правовой концепции наследственного владения. Ее первым и важнейшим элементом был свободный характер владения, распространявшийся в равной степени как на крупные, так и на средние и мелкие по размерам «hereditates». Мы не видим каких-либо ограничений права распоряжения ими. Их приобретение не сопрягалось со вступлением в какие-либо отношения личной зависимости. «Hereditates» выступали как объект свободного обмена[853], купли или продажи[854], не связанный с каким-либо изменением социального статуса контрагентов. Еще более широко представлены акты дарения, что вполне объяснимо, учитывая происхождение наших источников — главным образом из церковных и монастырских архивов[855].

Но можно ли утверждать, что «hereditates» мелких и средних землевладельцев были включены в систему военной организации в той же степени, что и крупные, принадлежавшие знати? Для ответа на этот вопрос мы не можем воспользоваться данными нарративных источников, поскольку, по понятным причинам, они не содержат упоминаний о персональном участии в военных походах лиц невысокого статуса. Что же касается памятников законодательства, то все они, как уже говорилось выше, отражают реалии предшествующей испано-готской эпохи, а следовательно, их положения также не могут быть в полной мере использованы для выявления реалий интересующего нас времени. В итоге остаются лишь тексты документов. Из содержащихся в них данных особого внимания заслуживает термин, тесно связанный с сутью правовой концепции наследственного владения и в равной степени применявшийся к владельческим правам всех групп обладателей «hereditates», — «пресура» («presuria»), о котором и пойдет речь ниже.

Наследственные владения и система военной организации в VIII–X вв.: пресура и ее природа

Слово «пресура» (presura, presuria, apresuria, apresion) и связанные с ним явления достаточно часто фигурируют в документах VIII–X вв. в качестве пути установления владельческих прав на «hereditates» разного масштаба, принадлежавшие собственникам всех трех выделенных выше категорий[856]. Важность этого института в системе правовой концепции «hereditas» в начальный период Реконкисты не вызывает сомнений. Земли, приобретенные таким образом, впоследствии могли становиться объектами купли и продажи, дарения, наследования, т. е. приобретали все черты свободного наследственного владения[857].

На тесную связь института пресуры с системой военной организации, и прежде всего на ее насильственную природу, достаточно давно указывается в научной литературе[858]. Эта природа прослеживается уже на уровне этимологии термина, который, как показали во второй половине 1960-х годов немецкие филологи В.-Д. Ланге и Й. Пьель, восходит к латинскому глаголу «adprehendere» — «брать», «захватывать»[859]. В этом значении указанный глагол (aprendere, prendere, prehendere, aprehenderé и др.) чаще всего фигурирует в тексте астурийских документов VIII–X вв., где под ним подразумевается насильственное изъятие владений у лиц, нарушивших свои обязательства[860]. Основываясь на этих доводах, В.-Д. Ланге характеризовал пресуру как явно выраженный акт захвата[861], продолжая таким образом линию, намеченную португальским историком А. Сампайо[862].

Доводы этимологического характера находят неопровержимое подтверждение в текстах целой группы документов. В них пресура предстает как результат военной акции, организованной и возглавляемой королем или представителями военной аристократии, в ходе которой происходит захват территорий, превращаемых в «hereditates» участников похода[863]. Среди последних упоминаются не только лица знатного происхождения, но и незнатные воины (priores, forciores, guardiatores), выступавшие в качестве равноправных участников процесса захвата — пресоров (presores)[864]. Объектом пресуры были земли, занятые маврами. Кроме того, в этом качестве могли фигурировать и владения мятежной знати, конфискуемые королем или его представителями в наказание за проявление неверности (infidelitas). Во всех этих случаях захватчик превращался в полноправного владельца[865].

В узком смысле пресура представляла собой акт публичного объявления лицом, совершившим захват, о факте установления им владельческих прав. Он подробно описан в ряде документов. Так, из текста грамоты, происходящей с территории современной Португалии и датированной 870 г., явствует, что воины-пресоры (priores), захватив земли, объявили об этом звуком рога и установили на завоеванном участке знамя короля как организатора и руководителя военной экспедиции: «…de presuria