– Хазима – гражданка Иордании, – пояснил я. – Она никогда не получала здесь вида на жительство. Вот тебе и законное основание. А что касается «зачем»… Для Джамиля сейчас единственная отдушина – мысли о семье. Только это ему пока и осталось: молиться и целовать фотокарточки жены и дочурки. Туда и надо бить, под дых. Авось задохнется, да и выскочит наружу за глотком свежего воздуха.

Две недели спустя Хазиму с дочерью высадили из машины по ту сторону моста Алленби, на территории Иорданского королевства. Само собой, немедленно последовала реакция возмущенных правозащитников, но высылка – по крайней мере, временная – превратилась в реальность. Рассмотрение апелляций в суде могло затянуться на несколько месяцев; собственно, этого-то я и добивался.

Социальные сети в те годы еще не стали массовыми, люди переписывались по электронной почте. Конечно, мы не рассчитывали, что такой мастер конспирации, как Шейх, выйдет в Сеть с домашнего компьютера. Все мои надежды – честно говоря, довольно сомнительные – возлагались на городские интернет-кафе. Почему сомнительные? Потому что в течение всей своей нелегальной карьеры Джамиль Шхаде держался на расстоянии пушечного выстрела от любой электроники – и уж тем более от интернета.

– Пустые хлопоты, парень, – говорил кэптэн Маэр. – Чтобы Шейх связался с интернетом? Не такой он дурак.

– Вот и посмотрим, – отвечал я. – У тебя есть что-то лучше? Нет ведь, правда?

Босс пожимал плечами: ничего лучше нам и в самом деле не предлагалось. Но я-то не считал, что мы работаем вхолостую. Шанс на успех был, пусть и совсем небольшой. В ящике моего стола еще лежал снимок Джамиля с маленькой дочерью, я помнил его полный любви взгляд. Помнил я и свой давний разговор с Хазимой; этих троих, без сомнения, связывало поистине сильное и глубокое чувство. Если что и могло перевесить у Шейха соображения безопасности, так это беспокойство о любимой семье.

В Рамалле тогда работало около дюжины интернет-кафе. Мы оседлали каждое из них, обращая главное внимание на обмен мейлами с Иорданией, и всего через несколько дней обнаружили их переписку. Понятно, что Джамиль не ходил в кафе сам – посылал помощника, того самого, единственного, не запятнанного ничем. Но дальнейшее было уже просто.

Когда мы окружили дом, не понадобился даже «котел под давлением». Шхаде был там один. Он сразу приоткрыл дверь, высунул в щель обе руки ладонями вперед и прокричал, что сдается.

– Не стреляйте! Я безоружен! Я выхожу! Не стреляйте!

Стоявший рядом со мной спецназовец сплюнул:

– Вот же трусливая сволочь! Хоть бы для приличия пострелял.

– А на фига ему? – ухмыльнулся другой. – Посидит лет пять в нашем санатории, а там и до обмена пленными недалеко. Выйдет как новенький. Смотри-ка, он вроде бы обмочился…

На штанах Шейха действительно темнело мокрое пятно. Такое иногда случается с людьми, которые впервые оказываются в прицеле нескольких готовых открыть огонь автоматов. Вот и наш убийца сам еще ни разу не побывал в реальной перестрелке. Других посылал десятками – и взрываться, и умирать под пулями, и быть затоптанными живьем, как тот смертник на бат-мицве семьи Ханукаевых, – а вот сам ни-ни. Попробуй-ка докажи, что он вообще как-то причастен…

Впрочем, к моменту допроса в здании Шерута Джамиль уже полностью пришел в себя, да и штаны подсохли. Я добился права допросить его первым – в конце концов, это была прежде всего моя победа. Кэптэн Маэр не смог отказать.

Когда я вошел в комнату, Шейх воззрился на меня с веселой фамильярностью и приветственно звякнул наручниками.

– Так и знал, что это будешь ты! – воскликнул он. – Старый знакомец. Есть что вспомнить.

Я сел напротив, положил папку на стол и уставился на него. Сукин сын почти не изменился за эти несколько лет. Такое же превосходство во взгляде, та же уверенность, то же спокойствие, то же итальянское обаяние… Помнится, в прошлый раз он показался мне вылитым Марчелло Мастроянни. Я осматривал его подробно, неторопливо, со всем тщанием, как ученые-археологи изучают редкий экспонат, только что извлеченный из раскопа. Если бы на нем была пыль, я бы смахнул ее щеточкой. Но пыли не было – даже без роскошной обуви, шелкового галстука и модной прически Джамиль Шхаде выглядел весьма презентабельным джентльменом.

Он воздел глаза к потолку в поисках воспоминаний:

– О чем мы тогда беседовали? Не поможешь вспомнить?

Я молчал.

– Ах да! – воскликнул Шхаде и пристукнул ладонью по столу. – О средневековом фанатизме! Не веришь? Точно тебе говорю! Вот это память! Сам себе удивляюсь.

Я посмотрел на его левую руку – тогда на ней были дорогие швейцарские часы.

– Сняли! – с сожалением произнес он, проследив за моим взглядом. – Говорят, в тюрьму нельзя с часами. А то бы тебе подарил. Чай, не чужие.

Он подмигнул, но я не отреагировал и на это. Внутри меня было сухо и горячо, как в пустыне. В глазах Мастроянни мелькнуло беспокойство.

– Что ж ты все молчишь и молчишь? Кто тут кого допрашивает?

Я встал, взял стул и подпер им ручку двери. Динамик допросной кашлянул и проговорил голосом кэптэна Маэра:

– Парень, без глупостей!

Само собой, без глупостей. Беспокойство в глазах Шейха сменилось страхом. «Сейчас снова обмочится, – подумал я. – Только теперь по делу». Пистолет был спрятан у меня за поясом, под курткой. Странно, что босс не догадался обыскать такого проблемного сотрудника. Поверил на слово, наивняк. Непохоже на такого зубра…

Я подошел к Шхаде вплотную и выстрелил ему в висок. В дверь уже ломились, но я еще успел собрать в своей пустыне слюну, чтобы плюнуть в его мертвую рожу. Как, собственно, и планировал.

19

Четыре врача пробовали исцелить царского сына, который вдруг вообразил себя индюком, разделся догола и залез под стол, чтобы клевать там упавшие на пол крошки.

Первый сказал: «Я исцелю его личным примером. Увидев, как мне хорошо, он и сам поймет, что намного приятней быть человеком». Целый месяц, нахваливая свою удобную одежду, вкусную еду и радости жизни, он расхаживал перед несчастным царевичем, но тот лишь квохтал, клевал крошки и оставался индюком.

Второй сказал: «Я урезоню его добрым словом. Доводы рассудка выводят на свет заблудшие души». Две недели взывал он к разуму безумца, но тот лишь квохтал, клевал крошки и оставался индюком.

Третий сердито воскликнул: «Это не болезнь, а распущенность! Нельзя потворствовать капризам юнца. Я задам ему хорошую трепку, и он тут же перестанет блажить». Он силой вытащил сумасшедшего из-под стола и бил его кнутом, пока тот не потерял сознание от боли.