Дунтель заметил:

– Однако же он идет за тобой. Охраняет.

Она промолчала.

– Очевидно же, идет. Он – человек с принципами и не оставит тебя на верную смерть, не нарушит данного в Лабиринтах слова.

Дунтель медленно, будто с большим трудом, покачал головой.

– Жаль. Я не хотел, чтобы до этого дошло. Я не хочу убивать его. Мне его посоветовал общий знакомый, которого очень ценят мои родичи, – ведь он связывает меня с ними. Кестель боится умирания.

– Я тоже боюсь.

– Ты заслужила.

– Я…

– Проси прощения! – перебил Дунтель и вынул кинжалы, целиком белые. – Это оружие, сделанное гхнор. Я забрал его. Узнаешь? Оно обтянуто кожей белых змей. Кожей моих родных. Если узнаёшь, то понимаешь, насколько это редкое, исключительное оружие. Клинки тоже обтянуты, – однако они острые и смертоносные, как предательство. Ты умрешь от них.

Вопреки своим словам Дунтель спрятал оружие и принялся медленно стягивать перчатки.

– Кестеля я убью по-другому, – сообщил демон.

Он наконец стянул перчатку и показал девушке черные ногти, раздвоенные, словно язык змеи.

– Я впрысну ему очень много яда, чтобы он мгновенно умер. Я не хочу, чтобы он мучился. Мне очень жаль, но Кестель не сумеет защитить тебя.

– Я не обидела никого из твоих, – сказала девушка.

– Это не имеет значения. Ты осталась последней из целого паршивого рода.

– Ты – чудовище.

– С какой стати? – удивился Дунтель. – Я всего лишь хочу простить тебя, – и оставить все это позади.

– Я ничего плохого не сделала, – процедила она сквозь зубы. – Я не хочу твоего прощения.

– Но ты должна получить его. Мои родные блуждают во тьме и взывают ко мне из бездны, желая простить тебя. Но их прощение имеет цену, ее нужно заплатить.

Страх нарастал. Девушка вслушивалась – но лес за спиной молчал. Дунтель шагнул к ней.

Она вдруг разозлилась.

– Да что это за идиотизм с прощением? – крикнула она. – Ведь ты же демон. Когда ты взялся за эту глупость? Когда принял обличье белого клоуна? Когда Кестель вырезал весь мой род? Тогда ты начал праздновать каждое убийство?

Глядя ей прямо в глаза, Дунтель спросил:

– А ты не поняла?

Она звучно, быстро, жадно дышала – боялась, что каждый вдох может оказаться последним.

Он снисходительно улыбнулся.

– Резня – это мое дело. Кестель был всего лишь орудием. Заклятия защищали вас лишь от моей мести, но не от моего присутствия. Я входил к сильным твоего рода и будил в них алчность, подсовывал подозрения в том, что незваный гость хочет украсть камни. Потому он и пришел, а вовсе не за маленьким кусочком человеческой кости, который называет элементом мозаики. Я потом шептал во мраке, убеждал глубоко укрыть голову, чтобы она не видела блеска камней и после смерти. Я дождался пробуждения безголовой бестии, разорвавшей вас в клочья.

Девушка до крови закусила губу.

– А потом?

– Потом я забрал украденные вами камни. Наши камни. Когда Кестель ушел, я доделал его работу, добил всех раненых и забрал камни. Но я просмотрел тебя. Какая чудовищная, постыдная ошибка! Я и вправду хочу простить тебя. Проси прощения. Мы простим всех вас, когда уже никого не будет в живых.

– Если я и попрошу, то лишь из страха, – сказала девушка. – То, что ты делаешь, – страшное, жестокое издевательство.

– Издевательство – то, что сделали существа Лабиринта. Они показали мне, что ты жива. Иначе я, быть может, и не узнал бы. А взамен они вручили тебе для защиты Кестеля. Издевательство – то, как они забавляются с нами. …Но где же Кестель?

Дунтель помрачнел, опустил голову.

– Я не хочу его смерти, но если он не придет, признаюсь: я буду разочарован.

Как же она сама хотела знать, где сейчас Кестель! Она невольно стиснула в руке шнурок от мешка. Это принесло минутное облегчение. Впрочем, и это движение не избегло внимания Дунтеля.

Он подошел к девушке.

Может, он знал, что при ней не было этого мешка, когда вошла в Багровую корчму? Или учуял запах?

Мешок очень заинтересовал Дунтеля.

Их лица опухли, сделались серыми, вытаращились глаза. Но он не мог видеть этого. Разлагающиеся тела терлись о него, поднимались вверх в густой холодной воде. И он поднимался к поверхности, чувствуя этот холод.

В их мягких касаниях была немая просьба: нам нельзя оставаться здесь, забери нас с собой.

Но он не хотел и не мог забрать их. Мертвые ладони сжимались на его руках, ногах, старались задержать его. Но он уже не был целиком мертвым, с легкостью разжимал трупью хватку, как идущий по лесу человек отводит ветки с дороги.

Забери нас!

Он раздвигал лес рук, будто ветки. Он не был целиком мертвым, но и не стал еще живым. Он вынырнул, чувствуя, как его пытаются затянуть вниз.

Светало. Он ощущал рассвет. Чем светлей на дворе, тем меньше трупья сила. Мертвецы не могли задержать его, лишь поднимались в воде, словно разочарованные. Он оттолкнулся, прыгнул вверх, помчался все выше и выше, отталкиваясь от гладких стен колодца, словно дикий зверь, – хотя никакой зверь не сумел бы так.

Он схватился за край, подтянулся, перекинул ноги, свалился наземь подле колодца.

Было больно. Он был нагим. У него забрали все, затем бросили в колодец.

Он задрожал. Как же холодно и больно! Боль усилилась. Ее невозможно терпеть.

Он побежал. Ветви хлестали по нагому телу. Это не страшно. Гораздо страшней все усиливающаяся, заполняющая все тело боль. Когда же станет легче? Но для того нужно бежать, и все быстрее. Он не видел, куда бежит, не умел видеть.

Он бежал туда, где боль была сильней. Если она слабела, он менял направление, стремился к сильнейшей боли. Он не мог иначе. Там, где боль усиливалась многократно, таилось обещание того, что она уйдет совсем.

Он не видел, куда бежит, ничего не знал, но выскочил к тем двоим, и его будто обожгли. Боль вспыхнула с такой силой, что все прежнее показалось жалким зудом. У него не было глаз, и он не видел, как мужчина в белом вытянул руку и приказал стоящей перед ним женщине вынуть что-то из мешка. У него не было ушей, и он не слышал, о чем спрашивает мужчина, но тот и женщина рядом имели уши и начали поворачиваться к нему. У него не было рта, и он не издал ни звука, когда с разбега прыгнул.

Женщина вытащила из мешка окровавленную голову и бросила мужчине. Бегущий захотел той головы и прыгнул на мужчину. Боль рассвирепела так, что казалось, будто тело раздирают на куски. В бешенстве и муке он даже не ощутил того, как черные ногти впиваются в сердце. Его руки оказались на шее мужчины, ладони сжались, плюща ее. Он сломал шею, сорвал голову, отбросил.