Судьи вынесли вердикты по делу «Красной капеллы» 18 декабря. Девятерых приговоренных казнили сразу же: четверых повесили, пятерых гильотинировали. (Лейтенант авиации Герберт Гольнов был обвинен в «раскрытии государственных секретов», а не в государственной измене, поэтому его приговорили к расстрелу без определенной даты.) Приговоры привели в исполнение через три дня, но сообщили об этом приговоренным лишь за сутки. Их перевезли в тюрьму Плётцензее. В нарушение традиции казнь началась в семь вечера, а не на рассвете. Все это стало для пастора Пёльхау полной неожиданностью. Двадцать второго декабря днем охранник Плётцензее сообщил ему, что вечером будут казнены «политические заключенные»[572].

Пёльхау отправился к полковнику Манфреду Рёдеру, который прибыл в тюрьму для наблюдения за казнью. Рёдер был в парадной форме, даже с саблей[573]. Пёльхау спросил, почему его не уведомили. «Участие священника не планируется», — ответил полковник[574]. Пёльхау поступил по-своему: он посетил всех приговоренных к смертной казни.

Арвид Харнак хотел проститься с женой, но ему в этом было отказано. Днем он написал прощальное письмо родным. Он говорил, что готовится к «моменту прощания с жизнью» в одиночной камере. И тут неожиданно появился пастор Пёльхау. Поскольку приближалось Рождество, они прочли историю рождения Христа из Евангелия от Луки по Библии Пёльхау. Харнак пожелал еще раз услышать «Пролог на небе» из «Фауста» Гёте — классическую историю о том, как человек продает душу дьяволу за материальные блага. Пёльхау смог прочесть пролог по памяти[575].

Они немного поговорили, а затем вместе спели гимн «Я молюсь за силу любви». Пёльхау направился в камеры других приговоренных, ожидавших казни[576]. К семи вечера он уже находился на месте казни и был готов свидетельствовать. Через пять минут повесили лейтенанта Харро Шульце-Бойзена, через десять настала очередь Арвида Харнака.

Правительство не торопилось извещать родных. Они узнавали о смерти близких, когда получали счет за казнь. Тела большинства казненных отправляли в анатомический институт при Берлинском университете.

Пастор Пёльхау взялся лично известить родственников узников, которым даровал последнее утешение. На следующее утро он позвонил двоюродной сестре Харнака, Элизабет, и сообщил, что Арвид казнен. Когда о смерти старшего брата узнал Фальк Харнак, он отправился к полковнику Рёдеру в Министерство авиации. Фальк хотел получить тело брата для похорон.

Вместо тела он получил категорический отказ. «Мы не собираемся создавать мучеников», — ответил Рёдер[577].

У полковника были и другие плохие новости. Гитлер отклонил тюремные приговоры двум женщинам из «Красной капеллы» и отправил дело на перерассмотрение. Жизнь Милдред Харнак повисла на волоске.

«По приказу фюрера, — сказал Рёдер, — состоится новый суд».

В Рождество, когда казнь Арвида Харнака еще была свежа в памяти, Дитрих Бонхёффер написал длинное печальное эссе «Через десять лет». Копии своей работы он отправил Гансу фон Донаньи, Хансу Остеру и Эберхарду Бетге. Немцы уже десять лет жили под железной рукой Гитлера. Многие никак не могли осмыслить абсурдность происходящего: нацисты носили ремни с надписью на пряжке «Бог с нами» (Gott mit uns) и в то же время миллионами истребляли евреев и других «недолюдей». «Знала же история людей, — писал Бонхёффер, — которые не имели в жизни почвы под ногами, которым все доступные альтернативы современности представлялись равно невыносимыми, чуждыми жизни, бессмысленными»[578]. Он писал об извращении морали, о том, как «разумные» немцы не сумели поступить правильно, о смерти, которая перестала потрясать людей [579]. И все же, отмечал он, «я верю, что Бог из всего, даже из самого дурного, может и хочет сотворить добро»[580][581].

Эберхард Бетге все еще сохранял веру в будущее: за несколько дней до Рождества он обручился с племянницей Бонхёффера, Ренатой Шлейхер. Вскоре после этого военкомат отменил его отсрочку. Потери на советском фронте были слишком велики, чтобы позволить кому-то увиливать от службы. О взятии Сталинграда можно было и не мечтать, но Гитлер заставлял свои армии идти в атаку, жертвуя жизнями десятков тысяч солдат. Впрочем, Бетге не отправился на Восточный фронт. Донаньи сумел сделать для пастора Бетге то же, что раньше сделал для Бонхёффера и нескольких друзей, подлежащих призыву, — «завербовать» Бетге в агенты абвера.

В Рождество Мария фон Ведемейер много думала о любви и браке. Да, над книгами пастора Бонхёффера она часто засыпала. Да, теология в целом казалась ей умствованием лукавым над тем, что является «всего лишь вопросом веры»[582]. Ей по-прежнему нравилась верховая езда, танцы и прочие нехитрые радости. Все это было чуждо Бонхёфферу. И все же Мария понимала, что может полюбить этого человека и стать женой проповедника. В начале января 1943 года у нее состоялся долгий и непростой разговор с матерью. В восемнадцать лет Мария заявила, что решение выйти замуж за пастора Бонхёффера — исключительно ее личное решение, и она намерена его осуществить [583]. Рут фон Ведемейер дала свое согласие при условии, что Мария сдержит обещание и целый год не будет общаться с пастором.

Тринадцатого января Мария написала «дорогому пастору Бонхёфферу» письмо, которое резко отличалось от остальных. Признавая, что он не сделал ей официального предложения, она писала, что «теперь я всем своим счастливым сердцем могу сказать „да“», если он сможет выдержать год, чего требует ее семья [584]. Через четыре дня Бонхёффер ответил — он впервые обращался к ней просто по имени. «Будем же счастливы друг в друге», — писал он, хотя и понимал, что девушке нужно «какое-то время побыть одной»[585].

Это была помолвка без обычных обязательств: никаких объявлений, празднеств, фотографий счастливой пары. Они еще ни разу не поцеловались, а родители Бонхёффера не были знакомы с его невестой. Но шла война, и нормы любви изменились. Они еще дважды написали друг другу, а затем Мария напомнила Дитриху об отказе от общения на год. Он пообещал больше не писать, но выразил сомнение в мудрости этого решения: они должны верить в высшую силу. «Бог может говорить громче, чем наши правила. Мы должны слушать и подчиняться только голосу Бога»[586].

В Германии самым громким голосом был голос Адольфа Гитлера, и звучал он громче, чем любое правило или закон.