дал ей вагон, несколько красноармейцев охраны и сопровождающего – усатого кривоногого дядьку, страдавшего от того, что его оставили без лошади, так сказать, списали в пехоту, а когда лошади не стало, ноги, как он считал, покривели еще больше. Фамилия его была Юрченко. Получил он от командарма строгий наказ – оберегать Машу как зеницу ока. Не дай бог, чтобы с ее головы упал хотя бы один волос.

Слава Каппеля катилась перед ним, будто ее нес ветер. Имя его стало широко известно как среди белых, так и среди красных.

Он благополучно вывел свою группу и слился с колчаковскими частями. Офицеры-каппелевцы с удовольствием цепляли на шинели погоны колчаковской армии – им надоела комучевская вольница.

Форма Народной армии Комуча была то одной, то другой: то околыш фуражки украшала георгиевская ленточка, то ленту собирались заменить на кокарду – по непонятной причине этого не сделали, то эту многострадальную ленту пришивали к распаху гимнастерки, к самой планке, то, наоборот, спарывали… Но самыми нелепыми были нарукавные знаки – крупные, похожие на фанерные щитки нашивки. На погонах, которые одно время были все-таки введены, проставляли цифры – номера полков, и – никаких звездочек, их комучевские шпагоглотатели велели прикреплять к нарукавным нашлепкам.

Какая-то австро-венгерская чушь… Да и у австрияков такого, кажется, не было. Погоны – это погоны, а нарукавные нашивки – это нарукавные нашивки.

Офицеры спарывали эти нашлепки с особым удовольствием. Впрочем, беззвездные погоны – тоже.

– Хватит! – нервно покрикивали они.

Павлов молча спорол с шинели и гимнастерки ядовито-зеленые погоны, прикрепленные на пуговицы от мужского пиджака – других пуговиц не было, швырнул их в старый баул.

– Пусть валяются. Когда-нибудь в старости, если жив буду, полюбуюсь ими.

Туда же, в темное нутро баула, он зашвырнул и нарукавные матерчатые щитки.

Проковырявшись с иголкой часа два – начертыхался и исколол себе пальцы вволю, – Павлов пришил к гимнастерке и шинели обычные офицерские погоны, полевые, защитного цвета, с красным кантом. На погонах у него теперь поблескивали четыре звездочки – он стал штабс-капитаном. Хорошо, что у него имелся запас звездочек – два года назад приобрел в Петрограде целый кулек, сделал это на всякий случай – тогда он словно в будущее свое заглядывал: ныне ведь этих звездочек днем с огнем не найдешь, хоть вырезай из консервной жести – нету их, не-ту… А у Павлова есть. Этим обстоятельством штабс-капитан был доволен особенно.

Волжскую группу войск отвели на переформирование в Курган.

Город утопал в снегу. Дни стояли розовые, туманные, с приятным, щекочущим ноздри морозцем, окна в магазинах были украшены разными игрушками, муляжами пряников, куклами, хлопушками, еловыми ветками – до Рождества Христова оставалось еще Бог знает сколько времени, а люди уже готовились к великому празднику, ходили с просветленными лицами, ныряя из одной лавки в другую, присматривались к товарам. Женщины накидывали на круглые плечи полушалки, восхищенно цокали языками, щупали совершенно невесомые и божественно красивые оренбургские платки; особенно качественными считались платки, которые в свернутом виде можно было протащить через обручальное колечко; деды приглядывали себе лаковые калоши, парни – ткань на косоворотки, примеряли пиджаки из тонкого английского сукна.

Усталый, с неожиданно повлажневшими глазами, Каппель остановил коня на углу разъезженной, испещренной санными следами улицы. Теперь вместе с Вырыпаевым и Синюковым он вглядывался в дома, в заснеженные деревья, в людей, в золотые купола большого старого собора.

– Хорошо все-таки, когда не слышишь стрельбы, – произнес он задумчиво.

Вырыпаев с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал.

Два часа назад Каппель получил известие, которого долго ждал: дети его живы, находятся вместе со стариками Строльманами по-прежнему в Екатеринбурге. Каппель решил: как только выдастся возможность – он отправится в Екатеринбург и заберет их оттуда.

Он будет чувствовать себя гораздо лучше, если дети окажутся радом с ним. Каппель забрался пальцами под шинель, расстегнул воротник кителя – ему сделалось тяжело дышать. Пробормотал, закашлявшись:

– Город красоты неописуемой. Такой город может сниться только во сне.

– Война вышибает из человека возможность смотреть на обычные вещи обычными глазами, Владимир Оскарович, – сказал Вырыпаев. – Мы привыкли к грохоту, к дыму, к стрельбе, к горящим домам, а тут ничто не горит… Тут все вечное. Надеюсь, мы здесь основательно переведем дух…

– Надеюсь. – Каппель проводил взглядом трех шедших по улице парней-мастеровых, головы которых украшали не теплые шапки, а лихие, сбитые набок модные картузы. Несмотря на холод, обуты парни были в тоненькие шевровые сапоги, собранные в гармошку: скрип-скрип, скрип-скрип – поскрипывали они.

– Завидую я им, – произнес Синюков и разгладил пальцами усы.

– И я завидую, – сказал Каппель.

– Простите, чему именно завидуете, Владимир Оскарович? – спросил Вырыпаев.

– Хотя бы тому, что эти ребята молоды, не знают, что такое война, и слава Богу, что не знают.

– Все может измениться.

– Не хотелось бы.

В конце улицы появился всадник. Шел он лихо – галопом. Издали было видно – военный. В седле всадник сидел ловко, с особым форсом.

– Это к нам, – безошибочно определил Вырыпаев.

Всадник подскакал к ним, выпрыгнул из седла. Вскинул руку к папахе. Это был поручик Бржезовский, новый адъютант Каппеля, человек точный, очень исполнительный.

– Ваше превосходительство, вас вызывают в Омск, – сообщил поручик.

Каппель молча кивнул: вызова в Омск, к новому Верховному – адмиралу Колчаку – он ожидал. Адмирал, как было известно Каппелю, настроен против него. Каппель, понимая, почему это произошло, на адмирала зла не таил. Колчака окружали люди тщеславные, для которых гордость была превыше всего – Лебедев (в армии Лебедевых было двое, молодой и старый, но в кабинет адмирала был вхож один Лебедев, старый), Дитерихс, Сахаров. Их деятельность особыми воинскими успехами отмечена не была, поэтому они старались преуспеть в другом – в борьбе подковерной.

Они завидовали Каппелю: слишком блестящей была у него репутация. Завидуя – боялись. Поэтому, бывая в кабинете адмирала, нашептывали ему, что Каппель – человек несносный, завидущий, этакий маленький Бонапарт, утверждали, что правильно, дескать, пишут про него красные газеты, он любитель интриговать, и если появится в Омске, то первым делом попробует и самого Колчака лишить трона. Такой, мол, этот человек. Колчак лишь белел, слушая эти речи, сжимал пальцами подлокотники кресла и отводил взгляд в сторону. Он не верил речам, произнесенным шепотом, ему на ухо, однако одновременно ловил себя на мысли – хоть и не верит он им, а ведь не верить у него нет никаких оснований.

Войска Колчака делали успехи на фронте – ими был взят целый ряд городов, в том числе и Екатеринбург.

В конце концов он приказал генералу Лебедеву:

– Вызывайте ко мне генерала Каппеля!

Лебедев, услышав это, только потер руки, улыбнулся довольно: хоть он и не был знаком с Каплелем, не знал, что это за человек, но не любил его. Заочно.

Вечером Каппель сел в поезд, идущий в Омск.

Омск бурлил. Он больше напоминал столицу государства Российского, чем заурядный сибирский город: по улицам разъезжали конные казачьи патрули, гудели автомобильные моторы, взвизгивали клаксоны, в ресторанах