Шрифт:
Закладка:
Ныне, спустя годы, можно выдвинуть предположение – и пусть оно будет – скажем так – смелым, но оно имеет право на жизнь и подкреплено немалым количеством доказательств, – не будь этого чернушного для истории документа, вполне вероятно, Гражданской войны не было бы. Слишком многие военные – талантливые, удачливые, отмеченные Богом и которые, так сказать, хранили в ранцах маршальские жезлы, были унижены, разозлены этим миром и поднялись на большевиков. Каппель – один из этих военных. Он совершенно лояльно относился к партии большевиков, не был замечен в действиях против них, не говорил гадостей, как это делали другие, и резко изменился после февраля восемнадцатого года.
– Я не хочу такой России, какая она есть сейчас, – сказал Каппель, – я хочу, чтобы рабочие наши и их семьи жили в достатке. За это мы и боремся. Скажите, разве это плохо?
Акустика в шахтном дворе была великолепная – словно в консерваторском зале, и собравшимся было слышно не только каждое сказанное Каппелем слово – была слышна даже каждая «запятая».
– А вы собираетесь нас уничтожить… За что? – с горьким вздохом произнес оратор и замолчал.
Толпа зашевелилась, и неожиданно рабочие грохнули «Ура!».
Каппель снял с головы фуражку, провел ладонью по лбу, сбивая капельки пота. Лицо его было по-прежнему спокойным. Чувствовалось, что этот человек ничего не боится.
Председательствующий, поняв, что сейчас лучше всего исчезнуть, сдернул с носа золоченые очки, с помоста рухнул в толпу и тут же смешался с ней.
А Вырыпаев тем временем пытал дежурного и бачку, сидевшего на воротах, желая узнать, куда делся командующий Волжской группой. Бачка совсем растерялся, коверкая слова, произносил на плохом русском языке одно и то же:
– Генерал на улица гуляй!
Дежурный тоже не мог ничего толком объяснить.
– Я предлагал Владимиру Оскаровичу взять с собой наган, он отказался…
По улицам тем временем тянулись каппелевские части – усталые, продрогшие, солдат было много, очень много, одна неосторожная команда – и вся округа будет разгромлена. Вырыпаев боялся давать неосторожные команды.
– Генерал на улица гуляй!
Неожиданно он вытянул шею и передернул затвор винтовки. По улице, направляясь к штабу, двигалась большая толпа рабочих.
– Мать честная! – ахнул Вырыпаев, скомандовал дежурному: – Ставь в окно пулемет! Быстрее!
К дежурному подскочил Насморков, штабной денщик, помог взгромоздить тяжелый «максим» на подоконник. Вырыпаев поспешно распахнул окно.
В окно ворвался морозный воздух, колюче ударил в лица.
– Заправляй ленту! Скорее! – Вырыпаев прикинул сектор обстрела: много ли пространства сможет захватить короткое рыльце пулемета, кивнул удовлетворенно – сектор получался неплохой. – Кто еще есть в штабе? – зычно гаркнул он. – Ко мне!
В комнату заглянул артиллерийский поручик Булгаков, лоб которого пробороздила большая ссадина, замазанная зеленкой: в него стреляли, когда он ехал по поселку на лошади, пуля особого вреда не причинила, лишь содрала кожу на лбу.
– Василий Осипович!
– Голубчик, родной, – благодарно проговорил Вырыпаев, прилаживаясь к рукоятям пулемета, – становитесь вторым номером… Сейчас начнется такое… Не приведи Господь! Впрочем, нет, не надо вторым номером, это сделает Насморков… А вы, голубчик, попробуйте незаметно, через задние двери выбраться из штаба. Через поселок идут наши. Зовите их на подмогу. – Вырыпаев оглянулся, пожал Булгакову руку: – Действуйте!
Подмога не потребовалась. Бачка, карауливший въезд в штабной двор и вставший за дерево с винтовкой наизготове, вдруг поспешно кинулся к воротам и распахнул их.
Вырыпаев схватился руками за голову:
– Что он делает, что делает…
В ворота ввалилась толпа. Несколько дюжих темноглазых мужиков, шедших впереди, на руках внесли во двор генерала Каппеля и поставили его на ноги.
– Спасибо вам, друзья, – сконфуженно пробормотал генерал.
Темноглазые шахтеры оказались вовсе не темноглазыми, просто пыль мертво въелась в поры, в кожу, сделала глазницы очень темными, объемными. Шахтеры по очереди пожимали руку Каппелю.
– Это вам спасибо, – бормотали они смято, были сконфужены не меньше генерала, – отвели грех от наших душ. Не то ведь здесь черт знает что могло быть – такие бы искры полетели! – дюжие мужики удрученно качали головами, шмыгали носами, будто дети, и вновь тянулись пожать Каппелю руку.
Еще минут двадцать шахтеры колготились в штабном дворе, потом ушли.
На землю навалился вечерний сумрак – рассыпчатый, колючий, способный сделать невидимым весь мир – все в таком сумраке расплывается, предметы теряют свои очертания, а мир делается загадочным и опасным. Впрочем, что может быть опаснее яви, опаснее того, что происходит…
Насморков нашел где-то здоровенный, схожий с куском мыла, огарок свечи – скорее всего церковный, зажег его. Каппель, усталый, с побледневшим худым лицом, стянул с себя куртку, повесил на гвоздь. Подошел к окну.
Бачка запер ворота на длинную деревянную слегу и стал на изготовку. На кончик штыка он, будто пропуск, насадил какой-то белый смятый листок.
– Бедные русские люди, – тихо проговорил Каппель. – Обманутые, темные, часто такие жестокие, но – русские…
Он замолчал и долго не отходил от окна, вглядывался в сумрак, будто хотел увидеть там нечто такое, чего не видят другие, найти там ответ на вопросы, которые его мучили, а найдя – хотя бы чуть погасить боль, сидевшую у него внутри. Он думал об Ольге, хотел понять, жива она или нет, хотел почувствовать это своим сердцем, душой, чем-то еще – подсознанием, что ли, а может быть, болью, что сидела в нем и глодала, глодала, рождала боль, тоску. Каппель молил, чтобы Ольга была жива, чтобы во внутреннем мраке появилось светлое пятно, чтобы наступило облегчение, но этого не было. У него немо, сами по себе, зашевелились губы, генерал быстрым движением смахнул что-то с глаз и сделал волевое усилие, чтобы вернуться на круги своя, в явь, а точнее – в одурь нынешнего времени.
– Владимир Оскарович, разве так можно себя истязать? – с укором подступил к нему Вырыпаев.
– Не можно, а нужно. Так и только так.
Наутро шахтеры пришли снова, принесли кое-какую еду – а времена наступали голодные: картошку, хлеб, несколько ощипанных кур, которых разом повеселевший денщик Насморков тут же пустил в работу, и вскоре по штабу разнесся дух вкусного куриного супа. Шахтеры попросились на разговор к Каппелю. Тот незамедлительно принял их.
Верховодил в группе шахтеров кряжистый дед с седой бородой и васильковыми, незамутненными, как у ребенка, глазами.
– Ваше благородие, – обратился дед к Каппелю, его тут же перебил напарник, крутоскулый старик-татарин, подвижный, как ртуть, с темными от навечно въевшейся в кожу угольной пыли, руками.
– Не «ваше благородие», а «ваше превосходительство», – поправил татарин, который, видно,
