от дома, но уже знал, что по возвращении разберется с Винярским. Он, конечно, гость и товарищ, но подобных шуток спускать нельзя. Может, такие розыгрыши и смешны, но когда случаются с кем-то другим, а не с тобой.

К счастью, неподалеку Якуб заметил соломенные крыши какого-то хутора. Он уже двинулся в ту сторону, но внезапно на него накинулась стая собак, и пришлось спасаться бегством. Деревенские дворняги успели порвать на нем штаны, прежде чем вернулись к себе, самодовольно виляя хвостами и тяжело дыша.

В последующих селениях собаки уже не подходили так близко, боясь палки, которую Якуб изготовил из березовой ветки. Зато грязная детвора закидывала его камнями и навозом, а мужики и бабы – грубым словом, принимая из-за дырявых штанов за бродягу и нищего.

– Ах вы, дурные хамы! Я с вами рассчитаюсь, как только домой вернусь! – крикнул Якуб. Он был уверен, что уже добрался до принадлежавшей ему деревни. Деревня эта лежала по обоим берегам Вислоки, имела мост и носила название, которое трудно вспомнить.

Хамы только посмеивались над его угрозами, когда же он от злости разбил палкой сухие горшки на кривой изгороди, из хижины вывалился детина и дал Якубу по морде.

Рассердившись, что никто не узнает в нем ясновельможного Богуша, он направился к мосту. По дороге он угнал пасущегося на лугу коня, которого приманил пучком клевера. Конь едва волочил ноги, и Якуб раскачивался из стороны в сторону, так как животное шло иноходью. В довершение ко всему у лошади была тощая спина и мозоли от хомута на шее. Бедное животное собрало слепней и мошек чуть ли не со всей округи, а насекомым пришлись по вкусу и кляча, и Якуб.

На мосту его остановил мытник, без сомнения хам, но одетый в выцветший двубортный мундир.

– Эй, эй, эй, эй, ты кто? Двадцать крейцеров за проезд. И с коня слезай, голодранец, я отлично вижу, что краденый.

– Двадцать крейцеров? Ничего себе. Кто такой разбойничий закон установил? – Якуб и не думал слезать.

– Как кто? Ты что, с луны свалился? Это же ясновельможный Викторин Богуш такой указ издали, это же его земля.

Якуб смутился на мгновение. Он действительно издал когда-то такое распоряжение, но ведь для того, чтобы не пропускать бродяг и странников, которые серебряных монет никогда в глаза не видели, и для того, чтобы брать плату с хамов, едущих на ярмарку в Тухов. Но, черт возьми, не с благородных же польских панов-патриотов! Однако он задумался. Мытник мог не узнать его в этом хамском обличье.

– Я Викторин Богуш. Монету я пришлю тебе из дома. А за то, что ты хорошо выполняешь свои обязанности, я пришлю тебе вторую в качестве награды. А теперь уйди с дороги, потому что мне некогда.

– А-ха-ха-ха. А я императрица Мария Терезия. – Мытник оскалил в улыбке бурые зубы. – Ну, похихикали. А теперь отдай лошадь, потому что это Врубелей кляча, я же вижу. Хочешь пройти – плати, умник. Нет – проваливай.

Хам вытянул вперед раскрытую ладонь. Якуб плюнул на нее с высоты своего роста.

И только теперь мытник рассердился. Он отделал Якуба палкой так, что тот с воем свалился с коня. Стражник окликнул еще троих негодяев, гордо именуемых милицией, которые выбежали из-под моста, где ловили рыбу. В ход пошли удочки и сачки. Они били Якуба и так и сяк, до лязга зубов. Напоследок несчастного бросили в Вислоку, где у него залязгали не только зубы, но и все кости, потому что река в этом месте была хоть и неглубокой, зато каменистой.

Краденая лошадь взирала на происходящее с безразличием и даже не пошевелилась, если не считать хвоста, отгонявшего слепней. Один из милиционеров протянул лошадке яблоко, которое та без энтузиазма захватила мясистыми губами, хотя это было совсем неплохое яблоко.

Чихая, фыркая и матерясь, Якуб вскарабкался на противоположный берег.

– Ну погодите, сукины дети! – заорал он, выжимая промокшую рубаху. – Я конями вас велю волочить! За яйца вас на этом мосту повешу!

Услышав это, милиционеры стали громко ржать и, потешаясь, хлопать себя по бедрам. Давненько они не получали столько удовольствия от своей скучной работы.

– И чего вы ржете, хамы! Двух дней не пройдет, иначе запоете!

– Богуш, Богуш, ха, ха! Ваша ясновельможная жопа изволит из штанов торчать!

Якуб погрозил им еще раз и двинулся в сторону дома. Мокрой рубахой он размахивал в воздухе, чтобы она быстрее высохла. Наступил прохладный сентябрьский вечер, и полотно сохнуть никак не хотело. Шеле было одинаково холодно и в рубашке, и без нее. На ужин он съел несколько червивых яблок из заброшенного сада. Плоды имели кислый вкус и кожуру, покрытую черными точками, и у Якуба заболел живот прежде, чем он успел утолить голод. Он переночевал в сарае возле какой-то хижины, где не было собак. Вместо молитвы он пробормотал себе под нос несколько ругательств и угроз в адрес всего мира и плюнул на землю, потому что никто не учил его, что земля-кормилица священна и на нее нельзя плевать.

Весь следующий день он бежал, невероятно голодный и злой, огибая стороной человеческое жилье. Дважды он заблудился в лесу, и, кажется, в одном и том же месте. Черт знает, столько в Карпатском буковом лесу оврагов, балок и ручьев, и все одинаковые. В довершение ко всему у него начался понос. Наверное, от яблок.

Уже стемнело, и Якуб понял, что из леса ему не выйти, а значит, придется провести в нем ночь, а он много был наслышан о волках и рысях. Внезапно послышались громкие голоса – два человека спорили неподалеку. Нет, не спорили: один кричал, а другой причитал. Шеля осторожно приблизился, держась каких-то густых зарослей.

– Айнеклайнемитешмок! Верно, вы с ума сошли, вельможный пан! В округ? В это время в округ?!

– Поедешь, паршивец, и немедленно! Такой обиды я не спущу!

– Но до канцелярии округа больше суток пути. Переночуйте в моем трактире, вельможный пан, я много не возьму. А в город вы-таки утром отправитесь, да я сам отвезу вас за один флорен. За один флорен, потому что вы ясновельможный пан, я вас знаю и люблю. Для других я бы палец о палец не ударил, потому что айне кляйне гешефт имею, а кто за гешефтом присмотрит, пока я в отъезде? Ну, вельможный пан, договорились. Близится ночь, а в лесу зло таится.

Якуб, притаившийся как раз между деревьями, увидел в просвете папоротника старого Рубина Кольмана, сидевшего на козлах повозки, запряженной мышастым конем. Конь почему-то