так как доктора утверждали, что такой табак на организм никакого положительного эффекта не оказывает.

– А пан… отец, почему они с вами не прибыли? – спросил Викторин.

– Они защищают дом от национальных героев. – По лицу Никодима расплылась тусклая водянистая улыбка. – После того, как ты выгнал пана Винярского, старик поклялся, что больше ни один дармоед не переступит порог его дома. И действительно, никого не пускают, за что теперь его обзывают немцем. Потому что, представь, Галилею и правда в последнее время наводнили недобитки Варшавского восстания. В каждом поместье по три – по четыре сидят.

– У тебя тоже?

– Э-э-э… Такой голодранец, как я, им не сильно интересен. Герои эти слишком разборчивы и абы к кому не пойдут. И хорошо. С ними хлопот столько: пришлось бы для них пирушки устраивать, охоту собирать, а мне не хочется. Лучше уж послушать, как шумит река.

– Ты говорил, что и река эта тебе не нравится, – заметил Рей. – Что она на тебя меланхолию нагоняет.

– Потому что нагоняет. Но я не говорил, что она мне не нравится.

– В любом случае, это непатриотично. У меня в каждом поместье по три ветерана сидит, как ты и говорил, а в Эмаусе даже четверо. Очень веселая компания.

– Тогда почему ты сам на войну в Варшаву не пошел, если такой патриот? – хмыкнул Никодим.

– А какое нам дело до Варшавы? Варшава – грязный нарыв, там заправляют евреи, немцы и русские, а не настоящие поляки. Так пусть в Варшаве творится, что угодно. Настоящая Польша – поместье, конь и сабля. В Варшаве поляк задыхается и загнивает. Но если бы у меня под окнами, в моей Галилее, вспыхнула революция, я бы первым пошел в бой.

– Саблей Польшу не отберешь,[37] – заметил Дитль. – Ни сегодня, ни через сто лет. Польский орел состарился и поседел, прилетели черные молодые орлы и заклевали его. Обычное дело в природе, что сильный бьет слабого по той единственной причине, что может. То же случилось и с народом моего отца. Но посмотрите: нынче весь габсбургский дом на чехах стоит, на десять чиновников монархии семеро – чехи. И сила Габсбургов не меч, как у пруссака, и не батог, как у москаля. Сила Габсбургов – власть и закон, и потому Кайзера народ искренне любит, а Короля и Царя боятся и ненавидят. Мы же, чехи, – правое плечо. И этот путь лежит сейчас перед вами, господа поляки.

– Ну да! – произнес Доминик, но неубедительно.

– Если вы не пойдете этим путем, то вашу страну будут строить другие. Придет какой-нибудь Поль, Стафф, Лесман или Лем[38], возможно, ополячит фамилию, а может, и нет, и напишет вам культуру, напишет вам историю, напишет вам Польшу, потому что вы сами не умеете. Вы дети своенравные и глупые. Вот увидите, еще Краковом будет править не Чарторыйский, а чех. А когда немцы, чехи и евреи создадут для вас эту новую Польшу, ваших детей в школах учить будут, какие это были великие поляки.

– В каких еще, на хрен, школах?! – воскликнул Рей. – Школы – это выдумка захватчиков, чтобы засорять плебейские головы. У шляхты есть свои собственные школы. Хамам школы не нужны, ученье вгоняет хама в гордыню, а австрияк так и хочет научить их письму, чтобы они на нас в округ доносы писали. Такой хам еще додумается до того, что все люди равны. Хам пану равен – вот те на!

Атмосфера немного накалилась, и Викторин предложил выйти на улицу и осмотреть новенький экипаж Никодима. Ведь кареты любят все: и поляки, и немцы, и патриоты, и лоялисты.

– Дракон, а не карета! – оценил пан Рей, легко переходя от гнева к восторгу.

– Несет легко, будто на лодке по озеру плывешь, – скромно признался пан Никодим.

– Откуда привез? – спросил Викторин.

– Кое-какие детали из Франции и Англии. Кое-что из России, потому что там дешевле. – Никодим слегка смутился. – Из разных деталей собирали. Мне помогал один человек из народа. Вроде простой колесник, морда разбойничья – аж страх, но в каретах разбирается как природный шляхтич. Его зовут… Как-то так по-хамски зовут, обыкновенно. Кто бы напомнил…

– Шеля, – подсказал Рей. – Я помню. Его зовут Якуб Шеля.

XLV. О кочане капусты

Некоторые еврейские мудрецы сказывают, будто каждую ночь мир разбирает на части и заново складывает таинственный демиург. И поскольку он, как и все, может ошибаться, новый мир похож на предыдущий, но всегда немного отличается. Потому некоторые вещи могут перемещаться странным образом. Случается, что и какая-то часть мира может куда-то подеваться и исчезнуть. По этой причине в мире нет ни лада, ни порядка, ни цели, ибо всякий лад, порядок и цель – всего лишь иллюзия.

Отсюда следует, что люди каждый день не совсем те, что были вчера.

Потому, когда Якуб Шеля однажды сентябрьским днем проснулся на лесной подстилке, он оказался совсем не тем, кем был прежде. Две памяти бушевали у него в голове, в глазах темнело и тошнило, как с похмелья. Его вырвало, но это мало помогало. Пан и хам толкались у него под куполом, но каждый держался крепко и не хотел отпускать.

Якуб взглянул на себя. Он был одет в крестьянскую сукману, простую, но хорошо скроенную; ее сшила Хана из светлого полотна, что они получили от змеелюдей.

– Каких еще, нахрен, змеелюдей? – пробормотал Якуб и сглотнул густую слюну, потому что его снова тошнило. Эти чешские настойки от Лукасевича до добра не доводят. Правду говорят, что от них в голове сильно шумит и все путается. И уж тем более не стоит пить их с Богданом Винярским. Неудивительно, что Якуб не помнит, как оказался в лесу, да еще в таком наряде.

День был пасмурным, а лес густым; не получалось даже определить, с какой стороны находится Солнце. Якуб шел вперед, потому что это направление было не хуже любого другого, и с каждым шагом он все больше чувствовал себя Викторином Богушем. Всегда лучше быть паном, чем хамом.

Из букового леса он вышел только около полудня, голодный и злой. Он увидел перед собой долину, по дну которой быстро текла река, а на другом ее берегу городок на крутом холме, над которым возвышалась церковь с луковичной кровлей. Якуб понял тогда, где он находится: река эта была Вислока, а городок – Бжостек, а это означало, что до усадьбы очень далеко, и дойти пешком получится дня за два. Он по-прежнему не понимал, как мог оказаться так далеко