монет. И что с того, разбойник что-то сожрет при этом и выпьет, все равно гешефт верный. И Абрам все время повторял своей Зойке, что этой курице он золотые яйца не отрежет.

Однако Якуб и сам понимал, что дольше в таком подвешенном состоянии он оставаться не может. Он начал исчезать на несколько дней подряд, хотя осень уже полностью вступила в свои права и обжигала холодной, влажной мглой.

Однажды Шеля вернулся в сопровождении двух подозрительных типов, которые даже не сняли с головы объемных шляп, хотя в трактире царили духота и жара. Сам Шеля был в длинном черном плаще до земли, расшитом бахромой на жидовский манер. Примерно в это же время погиб Мехес Плюм, по прозвищу Маймонид. Маймонид был мешугой, то есть сумасшедшим, и зарабатывал себе на жизнь разъездной торговлей талмудами. Поговаривали, что это Якуб убил Маймонида, а сопровождавшие его головорезы – черти. Известно же, что каждый жид носит с собой двух или трех таких чертей, что прячутся в бороде, под ермолкой или в пейсах.

Те, что были более разумны или менее пьяны, в ответ пренебрежительно фыркали: бредни все это. Все же знают, что продажей талмудов и сказками себе на жизнь не заработаешь. А Плюм наверняка от голода и нищеты умер. Или его псы сожрали, псы очень любят кости, а у Маймонида ничего, кроме кожи и костей не было. Но другие настаивали на своем.

Начиная с Дня Всех Святых Якуб стал захаживать к Розе Ходоровой. Вообще-то Розя начала ходить к нему первой, но где это видано, чтобы баба бегала к мужику. Тем более баба серьезная и замужняя.

Розя не сильно нравилась Якубу. Баба как баба. Морда квадратная, жопа толстая, руки крепкие, пальцы короткие. Но однажды вечером он обратил внимание, как Розя пьет водку – не как баба, мелкими глотками, а сразу, одним залпом, как мужик. И смеется при этом хриплым и низким голосом. И Якуба аж в дрожь кинуло, хотя не он пил эту водку, а Розя.

Как на самом деле было, по-разному болтают. Но прежде чем дикие гуси успели улететь на юг, стал Шеля захаживать к Ходорам на обеды и ужины, а Розя обхаживала его больше, чем собственного мужика, Мацея. Гость есть гость, говорила она, и никто на это ничего сказать не мог, а меньше всех Ходор, чтобы не выставить себя дураком.

Мацей еще не так давно был статным и сильным мужиком, но в последние годы немощь его одолела. Он стал быстро утомляться, а в легких у него шумело и хрипело, словно там поселилась мышиная стая. Мацей кашлял и харкал, как старый дед, – стыдно перед людьми было. Весь дом и трое детей оказались на шее у Рози. А сама она была в том возрасте, когда у баб любовные соки заставляют кипеть кровь в жилах, – не слишком стара, но и не слишком молода, – поэтому многие задавались вопросом, способен ли немощный Ходор должным образом ее удовлетворять.

Соседи подмечали, как Якуб засиживался у Рози до вечера, а то и до утра. Говорили в деревне, будто Мацей спит на запечье, а Якуб греет постель Рози, чтобы она не мерзла осенними ночами, и все это на глазах у детей – Содом с Гоморрой, словом. Так говорили, но чего только люди не скажут, потому что соседская постель всегда интереснее своей, – так объясняли более разумные. Как обычно, разумные оказались неправы, потому что после Нового года Розя прогнала мужа прочь. Хотя и здесь до конца неизвестно, что вымысел, а что правда.

Ходора нашли в часе езды от села. Тело полностью окоченело и заиндевело, было черным и твердым, как камень. При себе у Мацея был узелок, а в нем чистая рубашка, пара онучей, половинка хлеба и пустая бутылка из-под водки. И все почему-то говорили, что это Розя прогнала его. А ведь он мог просто сойти с ума или отправиться на Помирки, сочтя себя обузой из-за слабого здоровья. Но все ведь и так знали.

Вскоре Розю стали называть женой Якуба Шели. Ксёндз Юрчак с Преображенской горы отчитывал Шелей с амвона за такое жестокое распутство. Но это дело ксёндза – осуждать и обличать, а прихожане не обязаны слушать, пусть он даже и прав.

Якуб занял место Ходора и стал заниматься тем же, чем и всегда – то есть ничем. Весь дом, как и прежде, держала на себе Розя. Видно, женщинам нравятся красивые мужчины, которые ничего не делают и ничего не умеют. И так жилось им сладко и приятно до теплых весенних дней, когда с одуванчиков начинает облетать пух.

Еще зимой стал Шеля бегать от Рози и пропадать целыми днями. Она даже отчитывала его:

– Где ты шляешься? Тебе плохо дома? За юбками небось таскаешься?

А Шеля отвечал:

– Заткни свой рот, сука.

А потом он делал с ней очень некрасивые вещи – какие-то приятные, какие-то нет, иногда оставляя на теле синяки, а иногда нет. Розе нравилось, что у нее мужик – этакий котяра, рысь, что ходит своими путями. Нравилось, что он ничей, даже не ее. Она всегда стирала ему рубашки и тщательно гладила, чтобы он хорошо выглядел, отправляясь к шлюхам.

Хорошей женой была Розя, хотя и незаконной.

XLVII. О паучьих тропах

Сказывают, значит, что в ту зиму Якуб не то на разбой ходил, не то по девкам – скорее всего, и туда и туда, а рядом с ним всегда были два странных дружка. Глупости люди болтают, не разбойники это были, а черти.

Видали их порой и в Седлисках – на помещичий двор они захаживали, стояли и долго смотрели на него. Двор как двор, но Якубу он казался непривычно чужим и безжизненным. Куда-то пропали плющи и виноградные лозы, исчезли цветы, что совсем недавно пускались наперегонки в рост вверх и вширь и покрывали собой каждое свободное место в усадьбе.

– Сейчас зима, – проворчал толстый Амазарак. – Зимой ничего не растет. Персефона в подземный мир спускается.

Якуб покачал головой. Он хорошо помнил, что в прошлом году усадьба цвела всю зиму. Тигровые лилии росли из комодов и буфетов, а библиотечные полки прогибались от винограда и других плодов, мясистых и упругих, похожих чем-то на женскую грудь. Но тогда там была Мальва. Якуб хорошо помнил, хотя память играла порой с ним злые шутки. Порой он искренне верил, будто всю жизнь прожил простым хамом, батраком на службе у жида. Но