Что именно называл Степан словом «тарарам», сказать трудно. Только он и действительно задумал немаловажное дело.

Впрочем, не он один задумал. Марулин долго совещался с Левченко. Все знали, что готовится сюрприз гитлеровцам. Но какой, не было известно никому.

Наконец настал день, когда Степан потребовал у Ивана Ивановича бумагу, кисти, краски.

Старшина, впервые за время войны получив такую «канцелярскую» заявку, не мог не выразить своего удивления.

— Что ты, Степа, несообразное городишь. Ведь знаешь, что магазина школьных принадлежностей поблизости нет. Где я достану тебе всю эту справу?

— Верно, — согласился Левченко, — придется обойтись своими средствами.

И начал с помощью старшины «обходиться своими средствами».

На старом складе — чего только там не было! — разыскали кипу картонных листов. Степан сказал, что это еще лучше, чем бумага, и «вполне соответствует». Краску заменили ведерком жирной сажи, которую наскребли на кухне. А вот с кистями дело обстояло совсем плохо. Левченко уже примерился было макать пальцы в сажу, но Воробьев спросил:

— Конский волос годится?

— Сойдет.

— Тогда и искать нечего. Машка тебе в конюшне хвост оставила.

Иван Иванович имел в виду пучки волос, валявшиеся повсюду в бывшем пожарном депо: у Машки, в самом деле, от страха сильно лез хвост.

Комиссар долго хохотал, осматривая и краску, и в особенности — перетянутые бечевой кисти. Он сказал:

— Действуй, Степан.

И Степан без промедления начал действовать.

О том, что у Левченко талант художника, в гарнизоне было известно. Он умел ловко разрисовывать листочки почтовой бумаги. Бойцы ему покоя не давали, упрашивая, чтобы он нарисовал на письме голубку, или звездочку, или хитро изогнутую ветку. Но в монументальном жанре Степан работал впервые. Впрочем, работал уверенно, не сомневаясь в успехе.

— Не тревожьтесь, — успокаивал он Марулина, — я ихний вкус понимаю.

Мастерскую Левченко оборудовал в крайней камере так называемого Народовольческого корпуса. Поставил там печку-«буржуйку». Картон расстелил на полу. До сумерек ползал по нему, как жук. В мастерскую никого не пускал. Любопытные могли только помешать ему.

Произведение кисти Левченко выставили во дворе. На большущем листе была изображена могила с деревянным крестом. На крест косо надета каска с фашистской свастикой.

Художник объяснил, что картина еще не закончена. Требуется надпись, обращенная к гитлеровским солдатам: дескать, вот что ждет вас в России.

По гарнизону из землянки в землянку передавался запрос:

— Кто маракует по-немецки?

Иван Иванович кстати вспомнил, что Иринушкин как-то похвастался ему «пятерочным» аттестатом зрелости. Кругом — пятерки, значит, и по иностранному языку пятерка. А вдруг в школе проходили не немецкий язык?

Старшина побежал в Шереметевский пролом и все растолковал Володе. Пулеметчик тут же на клочке бумаги, положенном на холодный валун, мусоля карандаш, вывел:

«Deutscher Soldat. Das wart dich in Rußland!»[18]

Левченко огромными буквами перенес эту фразу на картон и побежал искать Валентина Алексеевича.

Марулин одобрил плакат, сказав художнику свое любимое словцо:

— Действуй!

Людям не терпелось испытать действие плаката. К картону, на котором еще не просохла сажа, приладили веревки. Прогибающийся плакат торжественно понесли к крепостной стене и перевалили его на ту сторону.

Что началось! Пули посыпались горохом. Затявкали минометы. Над стеной всплыли облака каменной пыли.

По команде Левченко натянули веревки и вытащили клочки картона.

— Они же не понимают наших шуток, — обиженно заключил художник, разглядывая останки своего произведения.

Валентин Алексеевич пятерней растрепал Степанов чуб.

— Считай, что гитлеровцы выдали нам расписку в прочтении. Прочли — и не понравилось. А мы опыт повторим. Так, Степан?

— Есть, повторить, товарищ комиссар! — откозырял ободрившийся Левченко.

Опыт повторили, но совсем на особый манер.

Художник сутки напролет проработал в камере-мастерской. Ночью сжег не одну коптилку.

К утру на новом листе картона был изготовлен карикатурный портрет Гитлера. Под козырьком фуражки — клок волос, два черных клочка под носом. Как есть Гитлер. Но всмотришься — под фуражкой череп с пустыми глазницами.

Карикатуру водворили на стене, на прежнем, обстрелянном месте. В крепости насторожились.

Не раздалось ни единого выстрела.

Степан, выждав время и убедившись, что стрельбы не будет, скромно сказал:

— Господа фашисты оценили мой талант, — и весело шмыгнул носом, — но если бы они знали, что мы изобразили ихнего фюрера Машкиным хвостом!..

Целую неделю висел на стене Адольф Гитлер. И всю неделю бойцы потешались. По их требованию Левченко и Воробьев снова и снова показывали в лицах сценку, как озадаченный командир гитлеровского батальона прибежал к командиру полка в Шлиссельбурге.

Степан с огромным успехом исполнял роль глуповатого и смертельно перепуганного младшего офицера, а Иван Иванович — роль важного животастого полковника.

— Герр оберст, — докладывал командир батальона, — на стене крепости появился портрет фюрера.

— Хайль! — орал полковник. — Эти варвары наконец одумались?

— Не могу знать. Но это есть карикатура.

— Стрелять!

— В фюрера?! — спрашивал подчиненный, и рука его дрожала у козырька.

— Не стрелять, болван!

Это «герр оберст» и «стрелять — не стрелять» обошло весь островной гарнизон и постоянно сопровождалось всеобщим весельем.

«Воспитание противника» продолжалось и впредь. Но занимались этим специалисты из политотдела дивизии. Что касается Степана, то он был занят другими делами.

Его назначили хлеборезом. Пожалуй, это была самая трудная должность в крепости. Перед тем как решить вопрос о назначении, комиссар и старшина все обсудили.

— Нужен человек, которому бы верили абсолютно, — пояснил Марулин. — Понимаете, Иван Иванович? Абсолютно! Чтобы и тени подозрения не могло быть. Ведь речь идет о хлебе.

Когда старшина назвал Левченко, комиссар согласился:

— Правильно, подойдет.

Но Степан заупрямился. С Марулиным не поспоришь, а Ивану Ивановичу можно было выложить все напрямик:

— Так я же боец. Я винтовку с оптикой осваиваю. А вы, товарищ старшина, мне в руки весы суете. Боец я или не боец?

— Степа, — укоризненно пробасил Воробьев, — несообразное говоришь. Ведь — хлеб!

Пришлось Левченко дважды в день отправляться в каптерку. С унылым видом надевал он белую тужурку, засучивал правый рукав и на чистой ровной доске разрезал буханки на маленькие аккуратные кусочки.

Бойцы принимали от него эти куски. Никогда никаких споров не было.

Все шло бы гладко. Но случилось, что телефонист принял из штаба дивизии приказ такого содержания:

«Назначаются соревнования лыжников. К семнадцати ноль-ноль сообщить состав вашей команды. Обеспечить ежедневную явку для тренировок».

Это был один из тех приказов, которые обсуждаются, и очень горячо. «Война войной, — решили бойцы, — а спорт делу не помеха».

Команду, которой надлежало защищать честь крепости, комплектовали очень заботливо. Капитаном ее стал гарнизонный богатырь Евгений Устиненков.

Он сам подбирал лыжников. Устиненков решительно заявил, что без Левченко в первой