Все, кто наблюдали этот удивительный бой, затаясь за стенами, невольно охнули. В ту же минуту крупными прыжками к флагу устремился Степан Левченко. Он сделал это, не ожидая команды. Просто не мог видеть сброшенным стяг, который перед тем сам водрузил. Размахивая над головой обломком древка с красным полотнищем, Левченко подбежал к водонапорной и исчез за ее квадратной дверью.

Весь верх бетонной башни был разбит снарядами, крышу снесло. Торчали стропила и перекрытия.

В верхнем окошке показалось добродушное лицо Степана. Он осмотрелся и, видимо, решил, что такая высота недостаточна для флага.

Спустя несколько минут Левченко увидели на самой вершине башни. Флаг был засунут у него за пояс. Руками он держался за стропила, а ногами нащупывал, твердо ли держатся остатки бетона. Наконец он подтянулся и грудью лег на перекрытие.

На землю падали щепки и куски камня, отбиваемые пулями. Степан действовал осмотрительно и спокойно, точно не было под ним высоты и вокруг не роился злой свинец.

Левченко прикрепил древко. Полюбовался своей работой. И снова спустился в башню.

Загремели немецкие батареи с Преображенской горы. Казалось, огневой налет длился бесконечно.

Вдруг все звуки разгоревшегося боя перекрыл удар огромной силы. Он возник и тотчас угас. Но в следующее мгновение разрывы снарядов не казались уже такими оглушительными. Эхо долго еще отзывалось где-то на берегу.

Люди смотрели на вышку и не узнавали ее. У подножия лежала бесформенная груда железа: это упал с высоты водяной резервуар. Верхушка башни сместилась и грозила вот-вот обрушиться. Оставлять ее в таком виде было нельзя. К башне поспешили подрывники. Они заложили тол.

Вскоре на том месте, где стояла водонапорная башня, дымилась гора бетона…

Так во второй раз упал флаг, но уже вместе с вышкой.

Делегаты следили за ходом боя.

Не прошло и получаса, как красный флаг появился в другом месте, посреди крепости, на колокольне.

Его поднимал не Степан, а добрый десяток добровольцев. Они же следили и за тем, чтобы был порядок. Флаг, пробитый осколками, тотчас заменялся новым.

Гитлеровцы поутихли. Нервы у них успокоились, а может быть, просто не хотелось делать напрасную работу.

Красное полотнище развевалось над островом.

У бойцов было светлое, хорошее чувство. Свой праздник они встречают как должно.

Вечером в подвале прощались с делегатами. Настоящего концерта художественной самодеятельности не было. Алла Ткаченко пела свои любимые песни, про рябинушку, про стежки-дорожки. Девический голос переливался под мрачными сводами, наверно, впервые за всю их историю.

Потом пели вместе «Варшавянку». Молодые бойцы не знали слов. Кировский прокатчик говорил слова каждого куплета, и десятки голосов подхватывали их:

Вихри враждебные веют над нами,

Черные силы нас злобно гнетут!

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут!

Песня революции, окрепнув, гремела с торжественной решимостью.

Но мы подымем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов

За лучший мир, за святую свободу.

«Варшавянка», с которой когда-то шли в битву отцы, ныне вела и сыновей на воинский подвиг:

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш, марш вперед,

Рабочий народ!

Всем нравились эти старые, зовущие и немного грустные слова. Пели, взявшись за руки, и казалось, что это не руки соединены, но артерии, кровь стучала в сердца.

Делегаты не спрашивали, что передать от защитников крепости ленинградцам. То, что они видели здесь, стоило любых речей.

В подвал вошел дежурный и доложил:

— Шлюпки у причала.

Девушка тихо сказала пулеметчику:

— Пиши мне. Буду ждать твоих писем.

Она наклонила голову, и Володя увидел летящие шелковинки ее волос.

Делегаты пошли на берег. К орудиям встали удвоенные расчеты, чтобы при опасности надежно защитить переправу.

Г Л А В А  IX

СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

Как только прочный лед покрыл Неву, крепость окружили рогатками с колючей проволокой. Изнутри к стенам приставили деревянные лестницы, чтобы в случае штурма быстро занять верхние отметки. По ночам выдвигали вперед дозоры. Усилили дежурства на наблюдательном пункте.

С башни Головкина в стереотрубу открывался широкий обзор. Белые пространства со всех сторон подступали к Орешку.

Когда Иринушкину доводилось бывать на наблюдательном пункте, он надолго припадал к окулярам. Смотрел на озеро, в даль, затянутую дымкой. В сумеречные часы поблескивали огоньки, вероятно, фары, не пригашенные водителями, или костры на льду. По ладожской дороге шли машины в Ленинград и из Ленинграда.

Где-то там, на озере, Алла Ткаченко. Что она делает сейчас? Переправляет раненых на Большую землю? Принимает грузы? А может быть, пишет письмо к нему, в Орешек?

Ну, от Аллы Володя сегодня письма не получит. А от мамы — непременно. Он напишет в ответ целый лист. Пусть мама удивится большому письму.

Нынче у пулеметчика очень важный день. Обязательно нужно кому-то рассказать об этом.

По, траншеям, прорытым через двор, Володя направился в сторону цитадели. Глинистые стенки осыпались. Местами их прихватило ледком, а верх — на уровне глаз — запорошило снегом. И тут, между льдом и снегом, на узенькой черной землистой полоске проблеснула зеленая ниточка. Нет, не ниточка, стебелек.

Травинка. Вот и другая, третья. С лета сохранили они зелень, только замерли на холоду. А если отогреть их в ладонях, совсем оживут…

В траншее тесно. За поворотом Иринушкина нагнал Воробьев. Они пригнулись и побежали к Светличной башне. Перешагнули через ступеньки и открыли дверь в санчасть.

Шуру они застали за необычным занятием. Она держала на коленях большую дымчатую кошку и зашивала ей щеку. Кошка вырывалась, фыркала. Шуре приходилось крепко прижимать ее локтем.

— Что с Машуткой? — спросил старшина.

— Осколком резануло, — ответила санитарка, работая иглой.

— Давай помогу, — предложил Воробьев и взял кошку на руки.

Она вся дрожала и смотрела на людей жалобными глазами, зрачки ее расширились от боли.

Кошка Машутка была любимицей гарнизона. Назвали ее по имени другой Машки, лошади, которая в первые месяцы жила на острове, но не прижилась.

За белой Машкой ухаживали как могли. С правого берега доставляли сено. Устроили ей стойло в бывшем пожарном депо. Но лошадь никак не могла привыкнуть к обстрелам.

Как-то шрапнелью сорвало дверь с депо. Машку ранило в грудь и голову. Лошадь помчалась во двор, стала метаться, ничего не видя залитыми кровью глазами.

С тех пор при каждом обстреле она