По первому льду неуживчивую Машку отвели на материк.

Безраздельной любимицей островитян — так нередко называли себя защитники Орешка — стала кошка Машутка.

Никто не знал, как она появилась в крепости, — то ли и раньше жила здесь, то ли принес ее кто-нибудь из Морозовки.

Умная, ловкая кошка отлично освоилась с обстановкой. О ее похождениях бойцы передавали друг другу немало рассказов. Машутка умела «дразнить» гитлеровцев. Лениво, с полным безразличием крадется она по стене. Только застучала очередь автомата, кошка уже спрыгнула вниз. Очередь стихла, и она опять на стене до новой очереди.

Особенно интересно было смотреть, как Машутка путешествует по крепости. В помещении бегает спокойно, лижет руки людям, хватает коготками за сапоги, а то с разбега прыгнет иному бойцу на спину, доберется до плеча, свернется теплым комочком, мурлычет. Но чуть только Машутка подошла к двери, беспечности словно не бывало. Вся напружинится, покрутит мохнатой головой и прыжком — в траншею.

По щели движется неторопливо, хвост выгибает. Щель заканчивается в нескольких метрах от кухни, постоянного местожительства Машутки. Эти метры она пролетала стремглав.

Вообще же Машутка старается при сильном шуме отсиживаться на кухне. Но если уж попадет под огонь, очень точно выберет необстреливаемую сторону.

Несмотря на осторожность, дымчатый зверек дважды был ранен. Сейчас осколок мины в третий раз сильно поцарапал Машутку, перебил усы и повредил щеку.

Санитарка зашила рану, наложила бинт и отпустила кошку. Она попробовала содрать повязку, замяукала и побежала на кухню.

Шура, улыбаясь, посмотрела ей вслед.

— Зачем пришли-то? — повернулась санитарка к пришедшим: — Здоровы? Не ранены?

— Ничего нам не делается, — махнул рукой старшина, — а тебе помочь не надо ли? Вон — корзины с бельем. Сушить будешь? Могу на двор вытащить.

— Успеется, — решила Шура, — отогрейтесь. На дворе-то, вроде, пургу разводит.

Они сели за стол, накрытый залатанной простыней.

В самодельное окошко с неоструганным переплетом был вставлен осколок стекла. На него были наклеены бумажные полоски. Сквозь этот осколок виделось, как с озера метет и охапками бросает снег. В развалинах выл злой-презлой зимний штормяга.

— О чем будет разговор-то? — насмешливо спросила Шура.

Оба промолчали. И потому заговорила она сама: о родной Вологодщине, о Кубенских озерах. А какие леса на Сухоне! Таких лесов, поди, нет нигде. Медведя или лося можно повстречать запросто. И реки там текут чудно: с середины в разные стороны. Два низовья у такой реки.

Санитарке показалось, что слушатели не верят ей. Она принялась горячо уверять, что так бывает: значит, на водоразделе река.

Кому же еще и знать вологодские чащобы, как не ей, леспромхозовской учетчице. Она по этим лесам с деревянным метром-складешком все тропы исходила.

— После войны-то приезжайте, покажу я вам наши чудны́е реки.

Санитарка сказала эти слова очень радушно. Она не сомневалась, что война скоро кончится и они останутся живы-здоровы, и такое свидание возможно.

— Знаешь, Шура, — сказал пулеметчик, — у меня сегодня день рождения. Мне исполнилось восемнадцать.

— Милый ты мой, — санитарка растроганно чмокнула Иринушкина в щеку, — подумать только: восемнадцать!

Володя вспомнил, как праздновал свое семнадцатилетие в прошлом году. Пришли школьные товарищи. Мать напекла вкусных пирогов. Было весело. Могло ли тогда прийти в голову, что следующий день рождения доведется встречать на войне?

Вот так наступило совершеннолетие. Зима. Вьюга. Рвутся снаряды. Взахлеб стучат пулеметы.

— Чьи поздравления-то хотел бы получить сегодня? — спросила Шура.

— От матери. Она у меня хорошая старушка, — ответил Володя.

И перед глазами его возникло милое лицо в морщинках, хлопотливые руки. Он помнил эти руки с тех пор, как начал помнить что бы то ни было. Он привык их видеть всегда в работе. А работать приходилось много, особенно после смерти отца.

— Поздравление от мамы непременно будет, — продолжал Иринушкин. — Вот приду в землянку, а там меня ждет маленький белый конвертик. Устиненков с утра за почтой уехал…

Володя возвращался в свою землянку не траншеей, а для сокращения расстояния — прямиком через двор.

Гарнизонный почтарь Устиненков давно уже приехал с правого берега. Раскрытая сумка лежала на столе.

— Женька! — крикнул Иринушкин. — Давай мне письмо.

— Письмо? — спросил Устиненков. — Никакого письма тебе нет.

Володя задохнулся от неожиданности. Он притих, сел на нары.

Впервые в жизни мать не поздравила его с днем рождения.

Г Л А В А  X

ПОСЛЕДНЯЯ ПОЧЕСТЬ

Часто в сторону ледовой дороги летали самолеты, наши, краснозвездные, и вражеские, со свастикой на крыльях. Они вступали в бой; подбитые, факелами освещали серое, нависшее небо.

С башен крепости бойцы смотрели на воздушные сражения и, когда в озеро ввинчивался «мессершмитт» или «хейнкель», провожали его радостным воплем.

Еще чаще разгорались артиллерийские сражения за единственную дорогу из осажденного Ленинграда.

На острове научились считать секунды, отделявшие звук орудийного выстрела от разрыва снаряда; выстрел в Шлиссельбурге, разрыв в крепости. По этим секундам знали, откуда бьют батареи: из самого города, с Преображенского кладбища или с дальней высотки.

Если же снаряды прессовали воздух над островом и взрыв не был слышен, это значило, что под огнем ладожская дорога. Тогда Орешек, не медля, всей своей артиллерией обрушивался на врага.

В громыхающие, ревущие, жаркие минуты такого поединка солдаты островного гарнизона забывали о себе. Они как будто сливались со своими орудиями в одно целое. Из всех мыслей, из всех чувствований оставалось единственное, непреодолимое, страстное: остановить занесенную руку злодея. Грудью, пусть даже жизнью своею защитить детей и женщин, которые сейчас, наверное, гибнут на ладожском льду.

Нет, нет, это не просто слова о единой, поглощающей человека мысли, о солдатском самоотвержении…

Андрей Зеленов давно уже приметил немецкое дальнобойное орудие в роще, которая на карте значилась под именем Овальной. Это орудие стреляло редко. Артиллерист выслеживал его так же, как охотник идет по следу зверя. Чутко, настороженно, неотступно. Каждая вспышка, белый отблеск в дневную пору, алая зарница вечером, каждый выстрел, характер его звучания говорили о многом, отмечались цифрой, значком под слюдой планшета. Андрей без излишней поспешности, основательно (он все делал так) подбирал данные для пристрелки.

Когда орудие из Овальной рощи заговорило в полную силу, Зеленов решил бить по нему с открытой позиции. Он велел выкатить пушку на мысок у подножия Флажной башни. Отсюда легче было достать фашистов.

Андрей лежал на бугорке у лафетного колеса и следил в бинокль за тем, как ложились снаряды. Он дал наводчику две или три поправки.

Зеленов был молодым командиром орудия, но