написанием портрета, легло несмываемое грязное пятно. В это мгновение Элиза почувствовала себя мелкой и ничтожной, как никогда прежде. Она снова наделала ошибок.

«Глупая девчонка, – прошептал в голове голос старого графа. – Глупая девчонка!»

– Каждый раз, когда вы предлагали мне свое общество, – промолвила Элиза с нарастающим ужасом, – каждый раз, когда говорили комплименты, льстили, подзадоривали на безрассудные поступки…

– Это звучит гораздо хуже, чем было на самом деле, – взмолился Мелвилл. – Мои побуждения не были настолько предосудительны. Мне хотелось узнать вас поближе, быть с вами рядом, это чистая правда.

Элиза тряхнула головой, словно пытаясь избавиться от воды в ушах. Мысленно она перебирала каждое мгновение, которое они провели вместе: их дружбу, флирт, его старания раз за разом подтолкнуть ее пренебречь ограничениями траура. Подсказки все это время лежали на виду. Ничто не было настоящим.

– Какой же дурой я себя выставила, – прошептала она. – Я никогда ничего для вас не значила.

Вот теперь пришла невыносимая боль, отозвавшаяся в каждом биении сердца. А с ней пришел гнев – жгучая, небывалая для Элизы доселе ярость.

– Значите, – в отчаянии произнес Мелвилл. – Просто так получилось, что…

– Как только я услышал эти известия, – перебил его Сомерсет, – я понял, что должен сообщить вам. Потому и вернулся раньше.

– О, как вы посмели! – воскликнула Элиза.

Сомерсет хмуро кивнул, глядя на Мелвилла.

– Нет, как вы посмели! – наставила она палец на Сомерсета. – Как вы посмели сидеть здесь и читать мне нотации о приличиях, когда именно ваша сестра затеяла мерзкую интригу. Как вы посмели! Если бы я рассказала людям, что задумали ваши родственники, не я подверглась бы бичеванию!

– Вы не можете никому рассказать! – торопливо откликнулся Сомерсет. – Элиза, нельзя, бесчестье…

– О, я могла бы, – пригрозила она. – И вы все получили бы по заслугам.

– Но злодей здесь не я! – вскричал Сомерсет. – Не забывайте, это он, кто…

– Меня это не волнует, – отрезала Элиза, в ярости топнув ногой. – Вы оба меня одурачили!

С каждым произносимым словом ее голос звучал все громче.

– Элиза, говорите тише, – одернул ее Сомерсет. – Слуги…

– Она имеет право кричать, Сомерсет, простофиля вы этакий, – сердито заявил Мелвилл.

– Подите прочь! Вы оба! – воскликнула Элиза.

Сомерсет и Мелвилл воззрились на нее, не двигаясь с места.

– Просто подите прочь, – произнесла она внезапно ослабевшим, надтреснутым голосом. – Я не в состоянии терпеть ваше присутствие ни минутой дольше.

Звон чайной посуды привлек общее внимание к дверям. Там стоял Перкинс.

– Джентльмены, – промолвил он, и трудно было поверить, что столь властный голос исходит от человека, держащего в руках поднос, – могу я проводить вас к выходу?

– В этом нет необходимости, Перкинс, – ответил Сомерсет и зашагал к двери.

– И если я услышу хоть один намек на то, что оговорка о моральном облике используется против меня, – заявила Элиза с несвойственным ей ядом в голосе, – я всем расскажу о кознях Селуинов. Клянусь, я это сделаю!

Сомерсет обернулся и посмотрел на нее. В их глазах не было тепла, пока он и Элиза пронзали друг друга взглядами. Наконец он кивнул и покинул комнату.

– Милорд, – грозно сказал Перкинс.

Мелвилл не шелохнулся. Он застыл, глядя на Элизу так, словно она держала в руках весь мир.

– Я не должен был соглашаться на сделку, – пролепетал Мелвилл. – Но они мне с-солгали, не рассказали о…

Он заикался. Никогда прежде Элиза не видела его столь удрученным.

– Вы выслушивали мои признания, – сказала она. – Вы побуждали меня сбросить ношу. Вы льстили мне, флиртовали со мной и скармливали мне нелепости о том, как велика моя ценность, – и все лишь затем, чтобы я сама себя опозорила.

Мелвилл прижал ладонь ко лбу.

– Простите меня, – выдохнул он. – Это никогда не было моей целью… это не нелепости, вы должны мне поверить!

– Я вам не верю, – ответила Элиза, медленно качая головой.

Мелвилл зажмурился, словно пытаясь защититься.

– Не знаю, как я могу это… исправить. Я пришел сюда, чтобы…

– Прошу вас, просто уйдите, – прошептала Элиза.

Мелвилл взглянул на нее и сказал:

– Я люблю вас.

Для Элизы эти слова стали последним, убийственным ударом. Слезы потекли по ее щекам, задрожал подбородок, она обхватила себя руками, словно боялась, что если опустит руки, то рассыплется в прах.

– Я вам не верю, – повторила она.

Мелвилл молча кивнул, поднял глаза к потолку. Казалось, он тоже пытается сдержать слезы.

А потом ушел и он.

Глава 27

Всю следующую неделю Элиза не покидала Кэмден-плейс. Чтобы выйти на люди, требовалось надеть общественно приемлемую личину, а Элиза… в ее душе зияла огромная открытая рана – такую не замаскируешь светской болтовней. Потому она спряталась за стенами дома, своей безопасной гавани с самого приезда, и предалась всесокрушающему отчаянию.

Потеря и Мелвилла, и Сомерсета за один вечер, в одном пикирующем падении, была неизмерима, и сначала Элиза не могла разобраться, какая часть боли какой утрате принадлежит. Она оплакивала потерю обоих: мечту о жизни с Сомерсетом, несколько месяцев радости, соединившие, как она думала, ее и Мелвилла. Любовь, от которой она отказалась, и любовь, которой никогда не существовало на самом деле.

– Это все было ложью, Маргарет, – прошептала Элиза подруге в ту первую ночь. – Это все было ложью.

Они лежали в кровати Элизы, и Маргарет гладила ее волосы. Она не спросила Элизу, нуждается ли та в компании. В сущности, она не отходила от кузины ни на шаг с того момента, как нашла ее, рухнувшую на пол в гостиной.

– Мне очень жаль, – сказала Маргарет, бережно стирая большим пальцем слезы со щек Элизы. – Мне очень жаль, дорогая.

Засыпая, Элиза держалась за руку Маргарет в тщетной надежде, что подруга станет ее якорем, и, когда она проснулась на следующее утро (очень рано, небо только начало светлеть), их пальцы по-прежнему были переплетены. Занимался рассвет, а Элиза лежала неподвижно, отсутствующе глядя в потолок.

Кто она сейчас, спрашивала себя Элиза, если женщина, которой она стала, произросла на почве обмана и вероломства? Во что она превратилась? Ее отказ Сомерсету, ее нежелание вернуться в состояние ничтожной и мелкой вещицы выглядели смехотворно, ибо теперь она мельче, чем когда бы то ни было прежде. Мельче, чем тихая мышка мисс Бальфур, в которую влюбился Сомерсет; мельче даже, чем безвольная графиня, какой она была до того, как Мелвилл, смахнув с нее пыль, заставил ее снова ощутить себя блистательной.

Пожалуй, она не художница, ибо как ей теперь понять, есть ли у нее хоть какие-то способности? Возможно, она такая же самодовольная гусыня, как мистер Бервик, бездарная, не ведающая, что люди