специалистов, как артиллеристов или военные инженеры, которые могут делать свое бездушное дело при всяких режимах одинаково. Разумеется, труднее всего использовать генеральный штаб, который сделан не по мерке настоящей армии, и потому при новом строительстве армии реформа генерального штаба и реформа того источника, который нас питает, должна всегда выдвигаться на первый план.

А. Свечин. Вопрос об академии. Доклад на Первом Всероссийском съезде представителей советских командных курсов // Известия Народного Комиссариата по военным делам. 1918. №153. С. 3-4.

Интеллектуализм в военном воспитании

[...] До 1866 года, взвешивая качества, необходимые для начальника, все довольно единодушно согласились с Суворовым, отводившим волевому началу решающее значение. В 1796 году Суворов, требуя присылки в армию генералов, писал: “пришлите мне кого хотите, только чтобы они были деятельны, быстры в атаке и послушные”. Об умственных качествах своих будущих помощников Суворов не говорил ни слова, так как эти качества для генерала не представляются Суворову выдвигающимися на первый план. После 1866 года обстановка круто изменилась, и лишь один Драгомиров имел мужество подчеркивать суворовские требования: “на войне, как и в жизни, основная причина успеха кроется в воле, и ум является только на втором месте. Воля — это сила неотразимая, увлекающая и слепая — это Отелло. Ум — это сила проникающая, но неуравновешенная, сомневающаяся и склонная к воздержанию — это Гамлет” [...]

Интеллектуализм приписывает успех на войне могуществу мозга: обучение войск, с одной стороны, гений вождя, с другой — вот основы победы. Учение, наука рождают победу. Победа — это мозговое производное; ее богиня, Афина Паллада, родилась в полном одеянии, в шлеме и с копьем из мозга Зевса. Мы, будто бы, живем в эпоху научной войны и шагаем уже через порог промышленной войны, в которой генералы будут инженерами, а офицеры — начальниками мастерских. Какой простор... для головастиков!

Отметим, прежде всего, контрабандный прием, с помощью которого интеллектуализм ворвался в романо-славянские армии: он облекся в германские цвета, он использовал в свою сторону ореол германских побед 1866 и 1870 годов, он фальсифицировал Мольтке, как ученого противника Бенедека и Базена. Между тем, наиболее свободной от грехов интеллектуализма была именно германская армия; после Бюлова и Пфуля, двух великих схоластиков-интеллектуалистов. Германия освободилась совершенно от их влияния, главным образом благодаря Клаузевицу. Мольтке, как и Клаузевиц, как и Шарторий, был далеко не ученый-интеллектуалист, а артист, подходивший к жизни не с готовыми рецептурными принципами в кармане, а с громадным уважением к обстоятельствам каждого данного частного случая и с запасом здравого смысла, чтобы действовать исключительно руководствуясь условиями данного частного случая. Мольтке, как и Клаузевиц, видел только военное искусство, а не военную науку, признавал только скромную теорию военного искусства, а не науку как выигрывать кампании, и, сам выдающийся стратег, дал стратегии скромнейшее определение: “стратегия — это система подпорок”, — что значило в уме Мольтке, что стратегия — это сплошной компромисс между различными противоречивыми требованиями обстановки.

Отметим еще, что в русской литературе, в то самое время, когда интеллектуализм начался проповедоваться с нашей академической кафедры авторитетным голосом русского Бюлова или Пфуля — профессора Генриха Антоновича Леера, изгнавшего драгомировские определения тактики и стратегии как отделов военного искусства и возведшего их в ранг наук, одновременно с голосом М.И. Драгомирова, упорно отстаивавшим начала волюнтаризма, в нашей литературе появилось и первое гениальное обличение интеллектуализма. Перечтите под этим углом зрения бессмертный роман Льва Толстого “Война и мир”. Несомненно, гениальный автор предвидел будущий расцвет военного интеллектуализма, несомненно, что философские взгляды Клаузевица были знакомы Толстому и произвели на него глубокое впечатление; боевые места из Клаузевица, его страстные выступления против ученого шарлатанства, дали Толстому значительный материал для философских и скептических рассуждений князя Андрея Волконского о военной науке вообще, для иронической оценки Пфуля, для оценки возможности победы накануне Бородина. Значение морального элемента, значение чувств, переживаемых скромным Тимохиным — одного из массы, — и подчеркивание решающего характера этих сердечных переживаний сравнительно с выбором позиции, оружием или численностью войск — во всех этих чертах Толстой, совершенно в тон Клаузевицу, является могучим противником военного интеллектуализма [...]

Забыты у нас, в России, истины, которые проповедовал умеренный основатель нашей академии генерального штаба Жомини: “человек не сведущий, но с природными способностями, может совершить большие дела; но тот же человек, напичканный ложными доктринами, зазубренными в школе, нафаршированный схоластическими системами, не сделает ничего путного, разве что забудет все, чему его учили...”.

“Ничто так не способно убить природный, здравый смысл и дать победу ошибочным взглядам, как это схоластические теории, основанные на ложной идее, что война — это положительная наука и все операции могут быть сведены к точным расчетам”.

“Генерал, участвовавший в 12 походах, должен был бы знать, что война — это великая драма, в которой действуют тысячи причин морального или физического порядка, которых нельзя свести к математическим подсчетам...”.

Вместо Жомини и еще гораздо более суровых Клаузевица и Драгомирова наша военная наука преклоняется ныне перед писателями типа генерала Леваля, который, вводя во французскую армию интеллектуализм, низко расшаркивается перед ученостью и жестоко осуждает неученых генералов первой и второй империи [...]

Если интеллектуализм дошел до экзаменов на генерала, но не додумался еще до экзамена на главнокомандующего, то он строит свою Вавилонскую башню в другом направлении. Вавилонская башня — это единая военная доктрина. Таковая действительно существует в Германии, но эта доктрина — в стране, где о ней вовсе не говорят, доктрина не мозгового порядка, а доктрина единства сердец, единодушного отвержения интеллектуализма, единодушного преклонения перед Клаузевицем, единодушного признания решающего значения волевого начала. В таких широких рамках оказываются выброшенными за дверь только шарлатаны, имеющие систему, рецепт на победу, секрет ложной науки в своем кармане; все же добросовестные работники, признающие, что военное искусство есть искусство практическое, где теория может оказать практике посильную, скромную помощь, признающие, что единственной наставницей этой теории должен быть не тянущийся к схоластике мозг человека, а седая, умудренная опытом многих кампаний, военная история, — все такие работники оказываются нисколько не стесненными германской военной доктриной. И поэтому германская военная мысль не имеет своих “изгоев”, “ахеров”, как назывались у евреев вольнодумцы, протестовавшие против единой доктрины