Шрифт:
Закладка:
В 1755 году некоторые шотландские богословы начали движение за то, чтобы предъявить Хьюму обвинение в неверности на Генеральной ассамблее Кирка. Тем временем «шотландское Просвещение» породило либеральное движение среди молодых священников, и им удалось предотвратить открытое осуждение философа-историка; но церковные нападки на него продолжались, и он снова стал подумывать о бегстве. Возможность представилась, когда в 1763 году граф Хартфорд пригласил его в качестве заместителя секретаря в посольство во Францию и обеспечил ему пожизненную пенсию в 200 фунтов стерлингов в год.
Он давно восхищался французским интеллектом, находился под влиянием ранних писателей французской иллюминации, переписывался с Монтескье и Вольтером. Его произведения получили гораздо больше похвал во Франции, чем в Англии. Графиня де Буфлер влюбилась в него через печать, писала ему вкрадчивые письма, приезжала в Лондон, чтобы увидеться с ним; он сбежал от нее. Но когда он добрался до Парижа, она взяла его на буксир, сделала львом своего салона и изо всех сил старалась пробудить в его груди мужскую страсть; она нашла его слишком уравновешенным для любовных утех. Его чествовали на одном собрании за другим; «ни один пир не был полным без него», — говорила мадам д'Эпинэ. Аристократия раскрыла ему свои объятия; великие дамы — даже больная Помпадур — порхали вокруг него. «Я убежден, — писал он, — что Людовик XIV никогда, ни за какие три недели своей жизни, не страдал от такого количества лести». Он встречался с Турго, д'Алембером, д'Ольбахом и Дидро; а Вольтер, со своего далекого трона в Ферни, называл его «мой Святой Давид». Граф Хартфорд был поражен, обнаружив, что его секретарь гораздо более востребован и почитаем, чем он сам. Горация Уолпола все это возмущало, а некоторые философы, испытывая ревность, высмеивали тучность Хьюма. На одной вечеринке, когда Хьюм вошел, д'Алембер, цитируя Четвертое Евангелие, заметил: «Et verbum caro factum est» (И слово стало плотью); на что одна из поклонниц, как сообщается, с невероятным остроумием ответила: «Et verbum caro factum est» (И слово стало любовью).146 Неудивительно, что Хьюм, затравленный в Эдинбурге и непопулярный в Лондоне, писал: «Жизнь в Париже доставляет истинное удовольствие из-за большого количества разумных, знающих и вежливых людей, которыми изобилует этот город».147
В ноябре 1765 года прибыл новый британский посол, и назначение Хьюма закончилось. Он вернулся в Эдинбург, но в 1767 году принял должность заместителя секретаря Министерства иностранных дел в Лондоне. Именно в этот период он привез Руссо в Англию и имел с ним там известные неприятности; эта история должна подождать. В августе 1769 года, в возрасте пятидесяти восьми лет, он окончательно удалился в Эдинбург, будучи теперь «очень богатым (ведь мой доход составлял 1000 фунтов стерлингов в год), здоровым и, хотя и несколько увядшим, с перспективой долго наслаждаться своей легкостью и видеть рост своей репутации».148
Его дом на Сент-Дэвид-стрит превратился в салон, где Адам Смит, Уильям Робертсон и другие шотландские знаменитости собирались вокруг него как своего признанного государя. Он нравился им не только своим умом. Они видели, что, несмотря на свои иконоборческие рассуждения, он был приветлив в общении, весел в настроении, умерен в спорах, терпим к противоположным взглядам, не позволяя разнообразию идей ослабить сердечность его дружеских отношений. Похоже, он (как Монтень и Вольтер) ценил дружбу выше любви; «дружба — главная радость человеческой жизни».149 И все же он был популярен среди женщин, возможно, потому, что у него не было жены. Он был любимым гостем во многих домах; правда, его тучность портила стулья,150 его остроумие искупало его вес. Он предложил ввести налог на ожирение, но ожидал, что некоторые «богословы могут сделать вид, что церковь в опасности»; он благословлял память Юлия Цезаря за то, что тот предпочитал толстяков. «В целом, — говорил Адам Смит, — я всегда считал его… настолько приближающимся к идее совершенно мудрого и добродетельного человека, насколько это, возможно, допускает природа человеческих слабостей».151
Если нужно искать недостатки в столь приятном характере или слепые пятна в столь блестящем уме, то труднее всего простить ссылки на «отвратительную гипотезу» «атеиста» Спинозы,152 которые, должно быть, направлены на защиту обесцвечивания. Психология Юма была самой проницательной в его время, но она не вполне объясняет чувство личной идентичности; одно психическое состояние не просто напоминает о другом, оно может напоминать о нем как о своем. Замена «причины» на «регулярную последовательность» потребовала лишь изменения фразы; «регулярной последовательности» достаточно для науки и философии, а «История Англии» по-прежнему стремится объяснить события причинами.153 Скептицизм, от которого, по общему признанию, отказываются в реальной жизни, должен быть ошибочным в теории, ибо практика — это окончательная проверка теории. И странно, что, сводя причину к обычаю, а мораль — к сочувствию, Юм придавал так мало значения обычаю и чувству в своем толковании религии и проявлял такое отсутствие сочувствия к постоянным функциям религии в истории. Он был совершенно нечувствителен к утешениям веры, к тому утешению, которое она приносит душам, дрожащим в безбрежности тайны, или одиночеству горя, или суровой фатальности поражения. Успех Уэсли стал ответом истории на Юма.
Несмотря на эти замечания, мы вновь признаем передовую часть каталитического ума Юма. Он сам по себе был Просвещением для Британских островов; там, за исключением политического видения, он был по сути всем тем, чем дюжина философов была для Франции. Глубоко ощущая французское влияние, он пришел к идеям Просвещения и нанес некоторые из его наиболее показательных ударов еще до того, как философы — даже до Вольтера — обнажили клыки против l'infâme; они были обязаны ему так же сильно, как он им. «Я приветствую вас, — писал Дидро, — я люблю вас, я почитаю вас».154 В Англии он покончил с деизмом, бросив вызов способности разума защищать даже самые простые основы религиозной веры; он довел войну не просто до стен, а до цитадели древнего вероучения. Гиббон был потомком Юма в философии и его учеником, превзошедшим его в истории. В Германии «Исследование о человеческом разумении» пробудило Канта от его
