Шрифт:
Закладка:
Может быть, и в самом деле Ваша швейцарская полоса изжита и пора переменить воздух? Ни сна, ни аппетита, апатия!.. Это болезнь телесная, а с ней и духовная. От без-«вкусицы» пищевой и без-«смыслица» духовная. Так естественно: мы, ведь, человеки по природе – животны, т. е. вне тела жизни не имеем. По природе, в космическом порядке все существа смертны. Одна судьба (по Экклезиасту) и человека, и скотов. Но по избранию, по благодати, по приобщению плоти и крови Христа даруется избранным (меньшинству?) новая жизнь. Это уже чудо нового творения, а не зоологическая дешевка, данная и комарам, и двуногим (Евангелие от Иоанна 6:40, 44, 47, 50, 51, 53–54, 56, 58). Итак – изнемогло тело – изнемогает и дух. Распадается тело и нет сознания – этого сознания. Другое дело: – новое дарование Творцом, по какому-то неведомому нам закону, иного бытия и воскресения для суда; а после суда дарование (как бы новое творение) жизни избранным, а прочей массе (по Августину – massa perditionis*) – уничтожение = «смерть вторая» (по слову Апокалипсиса). А до «смерти второй» – эон (век) воздаяния, так называемые «вечные = эонные (не в вульгарном понимании) муки».
Но «все – благо, бдения и сна приходит час определенный… Благословен… и тьмы приход!» Чего ж вы огорчаетесь? Возврат к Отцу, как Он хочет, а не как я, – это радостная надежда. Ведь лучше и любовнее Его воли быть ничего не может. Как Он судит – так и надо к моему счастью, которого я сам не создам и просто не знаю! Ведь мы радуемся сну, как блаженству. Это прообраз радостной встречи смерти, как покоя, как блаженства обновления, блаженства надежд на ино-бытие, если Ему угодно даровать его нам, если мы, вкушая чаще Плоть и Кровь Его, приобщаемся к новому источнику новой, высшей, а не этой, тленной жизни.
Это мое оптимистическое легкомыслие не от «разума», не от книг, не от Несмелова, не от Достоевского, не от Вл. Соловьева, прот. Ф.А. Голубинского и прочих «мудрецов», а просто от простецкого здравомыслия, которое сводится к «двойке с двумя минусами» за весь наш гордый (особенно у ученых и интеллигентов) разум, который «самого-то главного» и не в силах одолеть. Ignoramus et ignorabimus*! – честно воскликнул сорбоннский естествовед Дюбуá-Реймон на международном съезде в 1883 г. в Париже, после чего был многими сделан вывод: la science est banquerotte**!.. И это сущая правда для всех времен. Не в книгах, в учености, в схоластической логике и гармонии мысли – откровение Божественной мудрости, а в «сердце» (в библейском и в святоотеческом смысле) человека. Сердцем человек, ничего не зная умом, знает решительно все, что ему нужно: о Боге, о себе и о всем в мире. И это знание удивительно тожественно с Евангелием. И хотелось бы как-нибудь переделать это евангельское зеркало, да ничего, ни у кого (ни у Гете, ни у Ницше, ни у Достоевского, ни у Розанова) не выходит. Простецки сидит в этом комаре-человенке, в его совести, в одной невидимой точечке, весь Сам Бесконечный Бог, сидит и непобедимо вещает чистейшую, беспримесную, абсолютную истину, не теоретическую, конечно (не эллинско-философскую ἀλήθειαν), а сóвестную, жизненно-путеводную, практическую – библейско-семитическую эмунá (это «вера» Авраамова, «единоспасающая» по апостолу Павлу!). Всякому младенцу она ясна и даже яснее, чем запутавшимся в мудростях человеческих, «только человеческих». «Если не умалитесь, как дети, не войдете в Царствие Божие»450.
Но невозможно сберечь это «младенчество веры» вне сгущенной атмосферы церковной аскезы. Чтобы спастись от разложения мировой «басурманщиной» нашей культуры, я не знаю иного средства, как ежедневные омовения свежей водицей веры из рукомойничка алтарного, богослужебного. Попробуйте при 0°– температуре провести ночь на дворе в комнатной одежде – мука, простуда и смерть. Как же мы безумствуем, тратя без счета всю теплоту своей совести на морозе безверной, безбожной жизни, не согреваясь нигде? Как еще все не задохлись от грязи и уныния?! Восполнять надо нашу скудость топливом, грением извне. Иначе – холод окоченения и могилы. Ведь все вещи – и чернильница, и лампа, и бумага, и газеты, и шум с улицы – все, все глядят на нас атеистическими глазами. Вот, мол, мы таковы, и больше ничего нет:
…ты не видишь Одиссей,
Как смеются эти волны
Над молитвою твоей. 451
А живые воробушки – другое дело. Каждый своим милым пушистым личиком, вечно трусливым взглядом говорит о чуде, превосходящем всю премудрость всех веков человечества. Ни одного его перышка (живого) не создадут никогда лаборатории всего мира. Он – маленький – неотразимое, именно осязаемое чудо бытия Творца, Которому он безвопросно повинуется, питаясь, рождая и умирая. И мы по телу не больше его и такая же дешевка для природы, как триллионы опавших на зиму листьев: весной народится еще больше и лучше. Но по духу и воробей чудо из чудес, а особенно чудесно наше сознание и осознание нашего сознания. Нельзя надивиться этому страшному чуду, страшному по ответственности: как мне расплатиться за эту незаслуженную честь – быть «современником» Бога, соучастником в чуде Его вечной жизни (даже и с воробьем за компанию!..). Декарт мало сказал: Cogito, ergo sum*. Больше! Cogito, ergo Deus est**. Ведь не сам же я (как и воробей) дал себе это достоинство сознания. А это Его стихия. Я погружен в Его бытие (да и воробушек со мной – мой младший современник по чуду бытия) хотя бы на одну секунду. Мы не благодарны за эту честь. Ведь никаких «правов» на нее по своему существенному ничтожеству, как дети небытия и смерти, мы не имеем. Нам дано почти искушение честью божественного чуда бытия, а мы еще куражимся и от первой зубной боли «билет почтительнейше возвращаем». А Отец-то все блудным сынам прощает да прощает, а мы капризим да капризим. Он знает, что это от непонимания и потому прощает, ибо дать этого понимания не может. Это «выше нашего лба». Сократ догадывался, что он, наконец, «узнал, что он ничего не знает». А мы все добиваемся «знать», не доросли до Сократа. Да, от этих претензий «знать»: почему есть грех, зло? как
