себя преданным бойцом Красной армии, а у белых была по принуждению.

Но только следователь НКВД на эту характеристику, как говорится, положил. И бедная Софья через такое прошла. Тогда с теми, кто из дворян, особо не церемонились. Интересовало их одно. Кто приказал ей втереться в доверие к партизанам, кому из белогвардейских генералов передавала сведения и через кого? Пытались все неудачи партизанского движения в наших краях свалить на Софью. На допросах били, хоть и женщина. Игнат, на что суровый мужик, а как на очной ставке – он шел по делу свидетелем – увидел ее избитое лицо, так потом плакал. Кстати, Игната скоро тоже из свидетелей перевели в пособника вражеских элементов. Досталось и ему. Пожалуй, расстреляли бы и Софью, и Игната. Но тут следователя арестовали, вроде как он был японским шпионом, сотрудничал с ними, когда в гражданскую воевал на Дальнем Востоке. Вот такая петрушка. Новый следователь сам раньше партизанил и командира нашего знал хорошо и, конечно, характеристике поверил. Сначала освободил Игната, не сразу, конечно, Софью где-то через месяц после него. Я даже попервости не узнал ее, словно с того света вернулась, – Инешин достал пачку «Беломора» стукнул ее по руке, взял, вылетевшую наполовину, папиросину и жадно закурил. И продолжил рассказ, когда искуренная папироса улетела за борт:

– Ладно, вроде жизнь у них стала налаживаться, хотя люди они очень и очень разные. Софья глубоко верующая, а Игнат в ту пору ярым безбожником был, но иконы у них в доме всегда висели, в этом Игнат Софье не препятствовал. Хотя из-за них и в партию не вступил, заикнулся было, а ему сразу – в доме иконы, значит, ты морально неустойчив. Я про иконы к чему вспомнил. В двадцать девятом в конституцию внесли поправки, запретили религиозную пропаганду. А через год Софью за это самое и арестовали. У нас русский человек испокон веку Пасху праздновал, верующий не верующий, и ребятишкам радость. Софья зашла в магазин на Пасху и во всеуслышание:

– Христос Воскресе!

Бабки, что в магазине были, конечно, откликнулись:

– Воистину Воскресе!

И все, больше никаких разговоров не было, но Зотову и этого было достаточно, быстренько состряпал донос. А тогда в газетах много писали о контрреволюционной деятельности церковников, рабочие требовали закрыть церкви. Вот она под эту шумиху и попала. Пришли с обыском, иконы побили, Софью арестовали. Снова допросы, побои. По чьему приказу действовала? Сколько человек в организации? Тут уж Игнат ничем ей помочь не мог. Присудили Софье три года за религиозную пропаганду. Отсидела, вернулась, а в школу не берут, хотя учителей не хватало. Религия – опиум для народа. Боялись, что будет детей в лоно церкви вовлекать. Что ей оставалось делать, пошла к Игнату на пароход матросом, Игнат тогда уже капитаном ходил. Так вот за те годы, что Софья в тюрьме пробыла, Игнат верующим стал, а вот я, хоть и крещенный, однако в бога не верю, но другим верить не мешаю. Но если бог все же есть, то больно злой…

В тридцать седьмом Софью снова арестовали по старому обвинению – участие в белоповстанческом движении, припомнили и ее дворянское происхождение. Дали десять лет лагерей. Но прежде на допросах избивали, спрашивали о каком-то заговоре. Кому только не писали, что она уже привлекалась по этому делу и была оправдана. Пересмотрели через три года и освободили весной сорокового. Игнат решил податься подальше от людей, от властей, от доносчиков и пошел в бакенщики. А капитан он, каких поискать…

Зотова в сорок третьем укатали на пятнадцать лет за хищение на водном транспорте. За то, что нечист на руку, его и в детстве били и потом, однако наука не пошла на пользу. Я после этого предлагал Игнату, возвращайся в родные края, хватит вдали от людей жить. Не захотел, за Софью боится. Он за нее любому горло перегрызет, а против власти не попрешь. И что до нее докопались? А я ведь ей по гроб жизни обязан, она мне жизнь спасла. Ранило меня сильно под Усть-Кутом, так Софья – вокруг бой идет – вытащила в безопасное место, а во мне весу, сам видишь… Честно скажу, была у меня мысль убить Зотова, но все решиться не мог.

Потому виноватым чувствую себя перед Софьей… Да разве перед ней одной, вот так станешь вспоминать, и перед родителями виноват и перед детьми, и не вернешься назад, не исправишь, так вину с собой в могилу и унесешь. Как быстро время летит. Скоро семьдесят, а вроде и не жил. Заговорил я тебя, – Инешин поднялся, тронул Алексеева за плечо. – Пошли, поедим ушицы. Составь компанию…

Алексеев спал, когда перед самым Якутском их обогнал пароход с баржами, на корме парохода стояла Марта, пытаясь разглядеть на карбазах мужа.

На пароходе Марте понравилась, она уже устала от бездеятельной жизни у Китаевых, от неопределенности, от страха, что ее вот-вот схватят. И новая, упорядоченная, пароходская жизнь внесла некоторое успокоение, если не считать постоянной тревоги за мужа и сына. В ее задачу, как матроса, входила приборка палубы и кают команды, Марта выполняла ее с таким рвением, что это не осталось незамеченным, и она удостоилась похвалы капитана, на вид угрюмого и злого.

Жила Марта в каюте вместе с татаркой Фатимой – веселой, чересчур разговорчивой толстушкой лет сорока. На пароходах Фатима ходила с сорок первого года и чувствовала себя на них, как дома. И в первый же день повела Марту, то есть Любу Богарадникову, знакомить с пароходом. Заглянули в жаркую кочегарку, где, раздетые по пояс кочегары, бросали в горящие топки длинные поленья. Потом посмотрели сверху на машинное отделение, где какие-то штуки крутились, какие-то штуки скользили.

– Кривошипный механизм, – пояснила Фатима. – И похвалилась. – Я бы тоже смогла работать масленщиком.

Привела Фатима Марту и на камбуз, познакомила с толстой, в два обхвата, поварихой тетей Зиной.

– Новенькая? Как звать?

– Люба.

– Худущая. Ничего, откормим, будешь такая же как и я. Мужики полных любят, чтоб было за что ухватиться. Это сколько стало у нас баб на пароходе? – начала считать на пальцах тетя Зина. – Со мной, семь. Да, не скоро бабы на берег спишутся, сколько плавсоставских с войны не вернулось.

Тетя Зина сунула Марте два пирожка:

– Перекуси, обед не скоро.

Все это было хорошо. Но доставала с расспросами Фатима. Откуда ты, кем раньше работала, есть ли дети, муж? Приходилось врать и, Марта ужасалась тому, как ловко у нее это получалось.

Казалось, до осени Марте ничего не угрожает. Но она не знала, что во сне разговаривает по-немецки.

И Фатима, услышав чужую речь, похожую на то, как разговаривали в фильмах фашисты, всполошилась. Выходит, Люба никакая не Люба, а