Шрифт:
Закладка:
– Мы опоздали, – говорит мать.
– Что происходит? – спрашивает Ольга, оглядываясь и беспокойно теребя волосы.
Какая-то старушка издает стон, падает, и в считаные секунды толпа смыкается над ней.
– Касса закрыта. Все разом захотели забрать деньги.
Мать до крови кусает губу и тащит дочерей к продуктовому магазину. Люди волокут все, что только могут унести. Прилавки почти опустели. Цены взлетели в два, а то и в три раза.
Вера не верит глазам. О войне сообщили лишь пару часов назад, но продукты уже закончились, и повсюду паника и отчаяние.
– Мы уже однажды через это прошли, – замечает мама.
Они покупают что еще осталось и на что хватает денег: немного гречки, муки, чечевицы и сала. С этой скромной добычей они бредут домой через заполненные народом улицы и только к шести часам добираются до квартиры.
Вера слышит, как плачут за дверью дети, и сердце у нее сжимается. Она быстро отпирает замок и обнимает детей.
– Мамочка, я соскучился, – бормочет сынишка, уткнувшись ей в шею.
Вера решает, что больше никогда не бросит малышей одних – даже если так велит мама.
– Папа не приходил? – спрашивает она у Ани, дочь молча пожимает плечами.
В это время он уже должен вернуться.
– С ним все хорошо, – говорит мать, – сейчас тяжело перемещаться по городу.
Но Веру все равно грызет тревога, с каждой минутой все более острая. Саша появляется после восьми. Лицо у него грязное, а волосы взмокли от пота.
– Верушка, – он привлекает ее к себе и сжимает так крепко, что у нее перехватывает дыхание, – все трамваи были забиты. Мне пришлось всю дорогу бежать. Ты как? Все в порядке?
– Теперь да, – говорит она.
И сама в это верит.
Той ночью, слушая бабушкин храп в их душной и тесной комнатушке, Вера приподнимается на кровати. Через окна, заклеенные газетами и крест-накрест бумажной лентой, в комнату проникает лишь тусклый свет. Город погружен в неестественную, пугающую тишину. Ленинград будто затаил дыхание и боится даже вздохнуть.
В полумраке их квартира кажется еще меньше, еще теснее. Теперь, когда в комнате стоят три узенькие кровати, а на кухне – кроватки детей, здесь буквально некуда ногу поставить. Семья даже пообедать вместе не может – не хватает ни стульев, ни места.
Мать и Ольга тоже проснулись и сидят на кровати. Саша тихо лежит рядом с Верой.
– Я не понимаю, что нам делать, – шепчет Ольга. В девятнадцать лет ей стоило бы мечтать о любви, о прекрасном будущем, а не размышлять о войне. – Сталин…
– Ш-ш-ш! – Мать бросает взгляд на спящую бабушку. Есть вещи, которые нельзя произносить вслух. Ольге пора бы это запомнить. – Завтра мы как обычно пойдем на работу, – продолжает она, – и послезавтра, и послепослезавтра мы будем делать, что делаем обычно. А пока что надо поспать. Повернись, Оля. Я тебя обниму.
Они снова укладываются, и Вера слышит, как скрипит под ними старенькая кровать. Она ложится рядом с мужем, пытаясь найти в тепле его тела утешение. Света в комнате не хватает, чтобы разглядеть его лицо, она различает только черные и серые пятна, но дышит он размеренно и ровно, и это помогает ей успокоиться. Она гладит его по щеке, ощущает под пальцами мягкую щетину, которая стала для нее столь же родной, как обручальное кольцо на пальце. Она тянется к лицу мужа, чтобы поцеловать, и когда их губы соприкасаются, весь мир на мгновение замирает, но Саша отстраняется и шепчет:
– Тебе нужно быть сильной, Верушка.
– Мы будем сильными, – шепчет она в ответ, теснее прижимаясь к нему.
Спустя два дня они просыпаются посреди ночи от непонятного грохота.
С бешено бьющимся сердцем Вера спрыгивает с постели и, перемахнув через кровать матери, пробирается к детям. Оконные стекла дребезжат от пальбы, из коридора несутся топот и крики.
– Быстрее, – с поразительным спокойствием говорит Саша.
Он собирает всех вокруг себя, пока мать Веры складывает еду – сколько получится унести. Только на улице, когда они стоят среди соседей под бледно-голубым небом, им становится ясно, в чем дело: это советские зенитки готовятся к предстоящим атакам.
Рядом с их домом нет укрытий на случай бомбежек. Мать предлагает соседям объединиться и завтра же обустроить в подвале убежище.
Выстрелы и сверхъестественная тишина сменяют друг друга. Саша смотрит на Веру. На руках у него спит Лева (он и не такое способен проспать), Аня стоит рядом, разглаживая накинутое на плечи одеяло и посасывая большой палец. Она отучилась от этого уже достаточно давно, но война пробудила младенческую привычку.
– Я должен идти на фронт, – говорит Саша.
Вера трясет головой; его взгляд пугает ее сильнее выстрелов.
– Я студент, да еще поэт, – говорит Саша, – а твой отец – враг народа.
– Твои стихи не опубликованы…
– Я под подозрением, Вера, и ты это знаешь. Под подозрением так же, как и ты.
– Ты не можешь уйти. Я тебя не пущу.
– Все уже решено, Вера, – говорит он. – я записался в народное ополчение.
К ним подходит мать, сжимает Верину руку.
– Разумеется, Саша пойдет на войну, – спокойно произносит она, и Вера понимает, что мама пытается предостеречь ее. Нельзя переставать играть роль. Даже сейчас, когда палят зенитки, на их улице маячит черный воронок.
– Так нужно, – говорит Саша. – Красная армия лучшая в мире. Мы быстро зададим немцам жару, и совсем скоро я буду дома.
Вера чувствует, что Аня, которая вцепилась в ее ладонь, ловит каждое слово, да и все соседи, и даже совсем незнакомые люди вокруг – все прислушиваются к их разговору. Она не забыла, что именно полагается чувствовать и говорить, но сомневается, хватит ли ей сейчас сил притворяться. Ведь однажды отец уже сказал очень похожую фразу: «Не волнуйся, Вера. Я всегда буду рядом».
– Пообещай, что вернешься ко мне, – просит она.
– Обещаю, – спокойно говорит Саша.
Но Вера знает, что такие обещания бессмысленны и бесполезны. Повернувшись к матери и уловив в ее взгляде то же понимание, Вера вдруг видит свое детство в новом свете. Ради детей ей придется быть сильной.
– Постарайся сдержать слово, Александр Иванович.
На следующее утро она просыпается до рассвета и в сумрачной тишине отыскивает фотографию, сделанную в день свадьбы.
Сквозь пелену слез она смотрит на их радостные, светлые лица, затем достает фотографию из рамки
