Шрифт:
Закладка:
Крики, дым, пламя. Вере удается разглядеть только горящие здания, черные дыры в земле, которые тут же заволакивает черный дым.
Немцы уже здесь, это их танки, пулеметы, бомбы.
Вера видит бегущего человека в форме.
– Где мы? – кричит она.
– Километров сорок от Луги[19], – кричит он, не останавливаясь.
Она прижимает к себе детей. Они плачут; лица перемазаны копотью. Смешавшись с толпой, они бегут к большому амбару, уже заполненному людьми.
Внутри духота, пахнет страхом, дымом и потом. Снаружи гул самолетов, свист падающих снарядов, взрывы.
– Они привезли нас прямо к немцам, – с горечью произносит одна из женщин.
Десятки голосов тут же на нее шикают, но сказанного не воротишь. Ее слова проникают в мысли Веры, как осколок металла, от которого невозможно избавиться.
Все эти люди – в основном дети – отчаянно ждут наступления ночи, которая может и не принести спасения. Как верить вождю, который отправляет детей в лапы врага?
Слава богу, что она села в поезд. Как бы ее малыши справились без нее?
Она знает, что будет возвращаться к этой мысли еще тысячу раз – и, наверное, плакать от облегчения. Но все это позже. А пока надо действовать.
– Нам нужно уходить, – говорит она тихо. Очередная бомба падает рядом с амбаром, балки трясутся, на головы сыплется труха. Вера повышает голос: – Нам нужно уходить. Если в амбар попадет бомба…
– Нам сказали оставаться здесь, – возражает кто-то из женщин.
– Да, но… наши дети. – Вера не решается произнести то, о чем думает, вслух. Но женщины понимают ее без слов, она видит это по их глазам. – Я увожу отсюда своих детей. Все, кто хочет, могут идти со мной.
По амбару пробегает гул. Вера не удивляется. Все сейчас живут в страхе, и неизвестно, кто погубит тебя быстрее – немцы или НКВД.
Она крепко сжимает ладони детей и медленно продвигается сквозь толпу. Чужие дети сторонятся, пропуская их. В обращенных на нее взглядах Вера видит недоверие и страх.
– Я с вами, – говорит вдруг одна из женщин. Она уже в возрасте, лицо в морщинах, седые волосы убраны под грязный платок. К ней жмутся четыре ребенка в зимней одежде, лица припорошены пеплом.
Больше никто не решается присоединиться.
Две женщины и шестеро детей с трудом проталкиваются к выходу. Поля заволокло серым дымом.
– Надо торопиться, – говорит женщина.
– Сколько отсюда до Ленинграда? – спрашивает Вера.
Она уже не уверена, что сделала правильный выбор. В поле ничто не защитит их от бомб. Слева взрывается дом.
– Километров девяносто, – отвечает женщина. – Не будем тратить силы на разговоры.
Вера подхватывает Леву и стискивает ладошку Ани. Она не сможет нести сына долго, но хочет продержаться, на сколько сил хватит. Так надежнее. Маленькое сердце колотится возле ее груди.
В последующие годы из ее памяти начисто сотрутся все тяготы этой дороги, она забудет, как дети в кровь стерли ноги, как кончилась еда, как они, точно преступники, ночевали на сеновалах, каждую секунду ожидая услышать взрывы и гул самолетов, как просыпались в панике и ощупывали себя, уверенные, что попали под обстрел. Зато она будет помнить, как шоферы грузовиков соглашались их подвезти; как добрые люди делились хлебом и расспрашивали об обстановке на юге. Она будет помнить, как рассказала им все, что узнала о войне: про страх, огонь и горы мертвых тел в придорожных канавах.
Когда Вера с детьми наконец добирается до дома и падает в мамины объятия, она полностью обессилена, истощена, грязна настолько, что ее не узнать, башмаки протерлись до дыр, ноги ноют нещадно даже после того, как долго отмокали в горячей воде. Но все это не имеет значения. По крайней мере, сейчас.
Сейчас нужно думать о Ленинграде, ее чудесном белом городе, ее доме. Немцы совсем близко, и Гитлер поклялся, что сровняет ее город с землей.
Вера знает, что должна делать.
Завтра чуть свет она встанет с узкой кровати и оденется потеплее. Сложит в сумку сухой паек и, как тысячи молодых ленинградок, отправится на юг – защищать любимый город. Это их общий долг.
– Мы должны задержать немцев у Луги, – говорит Вера.
Мать закрывает глаза, осознав, о чем речь.
– Там нужны люди.
Мама не спрашивает, как и зачем, не спрашивает, для чего это Вере. Все ясно и без слов. Прошло не так много времени с начала войны, а Ленинград уже превращается в город женщин. Все мужчины, от четырнадцати до шестидесяти лет, ушли на фронт; теперь и женщинам пора бороться.
– Я позабочусь о детях, – только и говорит мать, но в ее голосе Вера отчетливо слышит просьбу: «Вернись к нам».
– Время пролетит быстро, – обещает Вера. – В библиотеке меня назовут патриоткой. Все будет в порядке.
Мама молча кивает. Обе понимают, что обещания не имеют смысла, но вслух об этом не говорят. Обе хотят верить в лучшее.
Глава 20
– На сегодня, пожалуй, хватит, – сказала мама.
Мередит встала. С легкой опаской она пересекла маленькую спальню двухкомнатной каюты, пол в которой был покрыт ковролином, и подошла к матери.
– Сегодня ты не выглядишь уставшей.
– Смирилась, – сказала мама, глядя на свои руки.
Удивившись такому ответу, Нина тоже поднялась и встала рядом с сестрой.
– В смысле?
– Ты была права, Нина. Ваш отец взял с меня слово, что я расскажу вам эту историю. Я не хотела этого делать. А сопротивление всегда утомляет.
– Поэтому ты и вела себя так… странно после папиной смерти? – спросила Мередит. – Из-за того, что поступала вопреки его желанию?
– Думаю, это была одна из причин. – Мама пожала плечами, как бы говоря, что причины не так уж важны.
Нина и Мередит постояли рядом с ней еще немного, но тонкая ниточка, связавшая их этим вечером, уже порвалась. Мать снова избегала их взглядов.
– Ладно, – наконец сказала Мередит. – Мы зайдем за тобой перед завтраком.
– Я не хочу…
– А мы хотим, – сказала Нина тоном, не терпящим возражений. – Завтра мы проведем весь день вместе. Можешь спорить, ругаться, кричать на меня, но ты сама знаешь, что я упорная и все будет так, как говорю.
– Это правда, – улыбнулась Мередит, – если она не добивается своего, то превращается в ту еще стерву.
– А у нас разве был шанс проверить? – спросила мать.
Нина ухмыльнулась:
– Ты что, только что пошутила?
Это было все
