их вынуждает запрет, в то время как эта операция, проведенная под медицинским контролем, очень проста. Но об этом миллиону женщин не говорят. Я заявляю, что я — одна из них. Я сделала аборт. Мы также требуем свободного доступа к противозачаточным средствам и легального аборта».

Публикация этого манифеста, когда проблема абортов все еще являлась табу, вызвала бурные споры. В тот же вечер новая информация появилась на первых страницах газеты «Монд» и распространена в радионовостях «Эроп № 1». В менее патетическом тоне сатирический еженедельник «Шарли-Эбдо» вопрошал: «Кто же обрюхатил 343 негодяек?» Но придется ждать пресловутого закона мадам Вейль, за который проголосовали 17 января 1975 года (284 голосами против 189 в Национальном собрании), когда во Франции добровольное прерывание беременности стало легальным.

В отличие от Симоны де Бовуар и Жизель Алими, на стороне которых она выступала в деле Джамили Бупаши, а сейчас за легализацию аборта, Франсуаза Саган никогда не примыкала к движению феминисток. Для нее движение за свободу женщин — это лишь «мания добропорядочных женщин собраться и поговорить об общих проблемах». Идеи, которые выдвигало движение, не особенно привлекали ее, да и ее точка зрения на эти проблемы оставалась довольно неопределенной. Она даже никогда полностью не вникала в последствия этих проблем. «Меня никогда непосредственно не касались проблемы, провозглашаемые этой организацией, — говорит она. — Если женщины начинают делать все, что им придет в голову, и действовать вопреки их решениям, это не значит, что нужно поднимать такой шум. Совершенно очевидно, что все идет своим чередом, в первую очередь это касается свободы интимных отношений девушек и юношей, но мне казалось, что этот вопрос уже давно решен». Впоследствии она даже пожалела, что поставила свою подпись под документом, который будет назван потом «Манифест 343 негодяек», когда увидит следующий лозунг: «Женщины, ваш живот принадлежит вам». И в этой ситуации Франсуаза проявила политическую беспечность. «Если ваше тело принадлежит только вам и никому больше, это же ужасно!» — с возмущением воскликнула она. Саган сожалела, что дебаты по правам женщин слишком политизированы. Это, по ее мнению, уводит общественное мнение от экономических проблем, которые часто более серьезны для мужчин, чем для женщин.

«Синяки на душе» — это роман-исповедь. Саган вывела на сцену двух персонажей — Элеонору и Себастьяна Ван Милем, которые оказались отрезанными от всего мира в одном из замков Швеции. Здесь она описывает свои чувства, возникшие при написании книги, и полностью отдается своему настроению. В качестве заключения романистка заставляет читателя проникнуть в свое собственное окружение и встретить там героев книги, уничтожив тем самым границу между мистикой и реальностью. Автобиографическая часть впечатляет: известный писатель решил сделать остановку во времени, так как до этого его жизнь была отмечена слишком бурными событиями.

Тон произведения более чем когда-либо проникнут меланхолией: «К несчастью, посредственность Парижа или моя стала сильнее, чем мои полубезумные желания, и сегодня я пытаюсь мучительно вспомнить, когда же «это» началось.

Поскольку «это» звучит как отрицание, то эта скука, этот отведенный взгляд, который побуждает меня к такому существованию, которое по многим причинам всегда меня притягивало». «Добрая дама из Онфлёра», как она теперь себя называет, кажется более трогательной, чем когда бы то ни было, заявляя, что процесс Написания книги постоянно спасает ее от депрессии.

Роман «Синяки на душе» в какой-то мере снимает завесу с тайны творческого процесса. Вот перед нами Франсуаза Саган, полностью погрузившаяся в процесс творчества или, наоборот, глядящая в окно и наблюдающая, как наступает новый день. А вот Франсуаза Саган за рабочим столом со школьными тетрадками и толстыми карандашами, вот она за старой пишущей машинкой, а вот диктует текст своей секретарше Изабель Хельд. Этот новый метод романистка испробовала, работая над книгой «Синяки на душе». Она ушибла локоть при падении с лошади и другой возможности писать не имела. Такая работа ей понравилась: скромная Изабель Хельд будет сотрудничать с ней до 2000 года. Франсуаза Саган будет наговаривать свои романы на диктофон, а потом передавать его своей помощнице.

Образ легенды, страсть к скорости, алкоголю, ночным кафе, огромные тиражи ее книг часто уводили критику и читателей от настоящих причин, заставивших Саган написать первый роман «Здравствуй, грусть!» и затем продолжать сочинять. Творчество занимает в ее жизни гораздо большее место, чем представляют себе критики. «Для меня это единственный критерий, — сознается она. — Считаю это единственным, активным признаком того, что я существую, и в то же время единственной вещью, которую мне чрезвычайно сложно осуществить. Это настоящее испытание — каждый раз все переделывать заново, это двигатель, имеющий единственное преимущество — он никогда не дает мне успокоиться на достигнутом. Это тайная область, почти священная. Книга, — заявляет она, — сделана из молока, крови, нервов, ностальгии, при участии других людей, вот так! Это все равно что ходить по незнакомой, но прелестной стране — одновременно разочаровывает и возбуждает». Сюжет романа может возникнуть в любой момент совершенно непостижимым образом. Что до персонажей, то сначала они возникают перед Франсуазой, словно неясные контуры, смутные силуэты в пастельных тонах. Начать писать роман значит взять в проводники незнакомцев и не знать, куда они вас приведут. Бесполезно искать общие черты с Жаком Куарезом, Жаком Шазо, например, и героями, вышедшими из-под ее пера. Даже если они и похожи на них иногда, Реймон, Сирил, Ален, Аллан, Эдуар или Бернар остаются плодом ее воображения. «Ни один из них не похож на реально существующее лицо, скорее наоборот, — уточняет романистка. — Это мои вымышленные персонажи, которые только усложняют мои отношения с реальными людьми». Но после того как образы конкретизируются, они начинают занимать более важное место в ее повседневной жизни. Они отвлекают ее во время дружеских вечеров, а иногда могут разбудить среди ночи. Тогда, в темноте, на ощупь, она ищет обрывок бумаги и карандаш, чтобы сделать какие-то наброски. Сидя перед чистым листом бумаги, который становится в ее глазах «общественным врагом номер 1», среди ночи в Париже или после полудня в провинции, она делает размашистым движением первые наброски, которые, вероятнее всего, уничтожит. Когда роман написан, она перечитывает его, чтобы уравновесить фразы, уменьшить количество наречий, проверить ритм. Франсуаза Саган очень внимательно относится к этому последнему пункту. Эта «тихая мелодия» — ее отличительный признак. «В каждой фразе романа количество нот не указывается, но можно очень легко почувствовать, хромает ли фраза, если напечатать ее на машинке или произнести вслух», — констатирует романистка. В отличие от большинства писателей Саган не заклинивается на одном слове, поскольку слово, считает она, лишь средство для