этого для колоний были очень значительными. Сотни кораблей с грузом леса уходили из долины реки Св. Лаврентия и Нью-Брансуика, из Пикту и с Острова Принца Эдуарда. Экспансия и процветание являлись определяющими факторами того времени.

В Англии, однако, общественное мнение вскоре стало склоняться в пользу свободной торговли, и на горизонте колониального оптимизма появились тучи. Таможенные пошлины на лесоматериалы были особенно оскорбительными в глазах тех, кто вслед за Адамом Смитом поддерживал принцип laissez-faire[194] в торговой политике; в 1821 г. их возражения привели к уменьшению преференций на колониальный лес. В течение 1830-х гг., когда идеи свободной торговли стали обретать все больший вес, старые аргументы в пользу пошлин повторялись с возраставшим рвением: торговля — это связь, обеспечивающая единство Британии и ее колоний; без налоговых льгот торговля лесом окажется невыгодной и колониальный экспорт сведется к небольшому количеству пушнины; отменить таможенные пошлины — значит сделать сиротами колонии-детей и нанести ущерб их стране-матери. Подкрепляемые призывами к патриотизму, возобладали аргументы личной заинтересованности и бездействие. Таможенные преференции вновь распространились на поставлявшийся из колоний лес, и с их помощью плохое, дающее трещины здание меркантилизма дожило до 1840-х гг.

Для колоний это оказалось своего рода пирровой победой. Постоянная неопределенность относительно судьбы пошлин на лесоматериалы в значительной мере обусловливала усиление непредсказуемости торговли, которая и без того уже была чрезвычайно чувствительна к обычным колебаниям экономических циклов. После спада 1820—1830-хгг. в Нью-Брансуике (и в несколько меньшей степени в Верхней и Нижней Канадах) начался бум; колебания на британском рынке, слухи об изменении тарифов и реальные регулирующие меры воздействовали на находившуюся в сильной зависимости экономику колоний. Вопрос о преференциях принимал настолько угрожающие размеры в Нью-Брансуике, что когда в 1831 г. новость об отклонении Британским парламентом предложения снизить пошлины стала после пяти месяцев дурного предчувствия известна в Сент-Эндрюсе, его жители с восторгом подняли тосты за здоровье тех членов Британского парламента, которые выступили в защиту их интересов. Затем они организовали причудливое праздничное представление в гавани. Вечером в День святого Георгия

«они заполнили небольшое судно горючими материалами, по их словам, построенное на балтийской верфи, <…> отбуксировали его в гавань и поставили на якорь. Чучело известного сторонника балтийских интересов[195] было подвешено к мачте. В руке он держал бумагу, на которой было крупными буквами написано: “Билль о балтийской древесине". Под сюртуком у чучела было спрятано несколько фунтов пороха, еще больше пороха было рассыпано на судне. Эти горючие материалы подожгли, и в надлежащее время несчастного разнесло на мелкие кусочки».

Однако развитие свободной торговли в Британии было не остановить. К середине века колониальная система, которую многие поколения жителей Британской Северной Америки считали «сколь возвышенной и внутренне присущей природе и обществу», столь и неизменной по своей сути, развалилась. С современной точки зрения эта система представляла собой в меньшей степени взаимосвязанный комплекс принципов, нежели недостижимая цель в виде постепенных мер, применяемых в угоду британским интересам. Но эти меры столь серьезно влияли на экономику колоний и на жизнь колонистов, что многие боялись их отмены. В Монреале появился манифест в поддержку присоединения к Соединенным Штатам[196], а жители Чатема (Нью-Брансуик), встревожив местные власти, 4 июля 1849 г. прошли по улицам, стреляя в воздух из пистолетов и распевая «Янки Дудл»[197]. В конце концов, однако, последствия торговой революции 1840-х гг. оказались не столь катастрофичными, как ожидалось. Проведя многие десятилетия под крышей протекционизма, колонии оказались достаточно жизнеспособными, чтобы рассчитывать на свои собственные силы.

«Дела — это просто скука»

На бумаге по крайней мере разношерстные колонии Британской Северной Америки управлялись довольно просто. Высшие полномочия возлагались на Британский парламент. В каждой колонии губернатор осуществлял взаимосвязь между верховной властью империи и местными интересами. Исполнительный совет делил с губернатором административную и судебную сферы ответственности, а выборные ассамблеи (в Квебеке ассамблея появилась после 1791 г.) выражали интересы самих колонистов. Наряду с этой центральной иерархией власти действовали мировые судьи (назначенные губернатором, но вполне независимые), которые выполняли функции местных магистратов, распространяя исполнительную власть до самых отдаленных сообществ и обеспечивая определенный уровень локального контроля.

На практике все выходило гораздо запутаннее. Роль парламента во внутренних делах колоний была незначительной, особенно в последнюю четверть XVIII в. Никакие британские налоги после 1776 г. в колониях не вводились. Вплоть до 1782 г. дела колоний находились в ведении Совета по торговле, в общих чертах координировавшего деятельность отдельных министерств (Казначейства, Таможни, Адмиралтейства), в ведении которых находились и заокеанские владения британской Короны. Затем колонии были переданы в ведение министерства внутренних дел. Когда в первые годы XIX в. ответственность за дела колоний была возложена на военного министра, он был слишком озабочен борьбой с Францией, чтобы уделять должное внимание проблемам не столь неотложным. Даже появление самостоятельного министерства колоний в 1815 г. не принесло больших реальных изменений. Британских парламентариев интересовали общие моральные и колониальные вопросы, такие как рабство или иммиграция, но делами отдельных колоний они редко занимались. Представитель колонии Нью-Брансуик в Лондоне, несомненно, не был одинок, когда с унынием размышлял о том, что «Империя столь велика, а мы столь далеки, что наши дела — это просто скука».

В этой ситуации губернаторы теоретически обладали властью, сравнимой с властью монархов эпохи Тюдоров[198]. В качестве представителей Короны и символов имперского контроля они стояли высоко в иерархии колониальных обществ и пользовались огромным влиянием. На практике же их власть была ограниченной. Исполнительные, судебные и законодательные органы колоний работали не в вакууме. Заботясь о своем будущем, многие губернаторы придумывали, как действовать сообразно настроениям, царившим в министерстве колоний. Не получая достаточно конкретных указаний, они предпочитали придерживаться консервативной линии поведения, осуществляя такую политику, которая более всего соответствовала полученным ими инструкциям, а также самым обычным административным требованиям. Значительную роль в системе управления играли назначаемые исполнительные советы. Они собирались примерно раз в месяц для обсуждения петиций об особых льготах, принятия правил и утверждения ссуд и лицензий, рекомендованных теми министерствами, которым они непосредственно подчинялись. Но поскольку члены этих советов относились в целом к своим функциям как к служебной рутине, их инициативы были ограниченными, а действия — осторожными.

Хотя у губернаторов было право вето в отношении законодательных решений или они могли распустить избранную ассамблею, осуществить это на деле было не так просто — и к тому же не слишком мудро, если она пользовалась поддержкой населения. У большинства губернаторов было не много возможностей назначения на должность за оказание услуги, чтобы смазать колеса действующего механизма, и они по большому