за изготовление подарков домочадцам. Для дам — окрашенные вручную цветные шарфики, а мужчинам — сироп домашнего изготовления из лимона, солодки и аспирина, который следует принимать «при первых симптомах простуды и после охоты». Но когда приходит черед подарков друг другу, мы уединяемся, чтобы трудиться по секрету. Я бы с удовольствием купил ей ножик с перламутровой рукояткой и радиоприемник, купил бы целый фунт вишен в шоколаде. (Нам как-то дали попробовать, и с тех пор она часто повторяет: «Всю жизнь только их бы и ела, Бадди, Богом клянусь, я смогла бы — а я никогда не произношу имя Его всуе, нет!») Но вместо этого всего я мастерю для нее воздушного змея. А она бы с радостью подарила мне велосипед. (Она уже миллион раз повторяла по разным поводам: «Если бы я только могла, Бадди. И так-то обидно вечно обходиться без того, чего хочешь. Но это полбеды. Что меня выбивает из колеи, так это неспособность подарить другому то, что ему хочется. Но однажды я это сделаю, Бадди. Добуду тебе велосипед. Не спрашивай как. Украду, наверное».) Но я совершенно уверен, вместо этого она тоже мастерит для меня воздушного змея — как и в прошлом году, и в позапрошлом, а в позапозапрошлом году мы обменялись рогатками. И все это мне очень даже по душе. Ведь мы — чемпионы по запусканию бумажных змеев, мы изучаем ветер, как заправские моряки, а моя подруга, более опытная, чем я, может заставить змея взвиться ввысь и парить даже тогда, когда ветру не хватает силы, чтобы нести облака.

В сочельник пополудни мы наскребаем пять центов и отправляемся к мяснику за традиционным подарком для Куини — доброй сахарной говяжьей косточкой. Кость в нарядной обертке из комикса подвешивается повыше на елку — рядышком с серебряной звездой. Куини знает, что косточка там. Она усаживается в двух шагах от елки и алчно медитирует, уставившись на подарок, и, когда приходит время ложиться спать, Куини отказывается сдвинуться с места. Ее возбуждение так похоже на мое. Я кручусь, сбрасывая одеяло и переворачивая подушку, будто жаркой летней ночью. Где-то кричит петух — обманщик, ибо солнце все еще по ту сторону света.

— Бадди, тебе не спится? — спрашивает моя подруга из своей комнаты, наши спальни рядом.

Мгновение спустя она уже сидит на моей кровати со свечой в руке.

— А я глаз сомкнуть не могу, — объявляет она. — Мысли скачут, как зайцы. Что думаешь, Бадди, миссис Рузвельт подаст за обедом наш кекс?

Мы сидим на кровати, тесно прижавшись друг к другу, и она стискивает мою руку, словно сообщая: «я-тебя-люблю».

— Кажется, раньше твоя рука была гораздо меньше. Знаешь, мне горько смотреть, как ты растешь. Когда ты станешь взрослым, будем ли мы дружить по-прежнему?

Я обещаю, что будем. Всегда.

— Но я так расстроена, Бадди. Я ужасно хотела подарить тебе велосипед. Я пыталась продать камею, которую мне подарил папа. Бадди… — Она медлит, будто смутившись. — Я опять тебе воздушного змея соорудила.

Тогда я признаюсь, что сделал то же самое, и мы хохочем. Свеча совсем истаяла, ее невозможно держать в руке. Она гаснет, уступая свету звезд, звездное кружение в окне похоже на зримые рождественские гимны, которые медленно-медленно стихают к восходу солнца. Наверное, мы задремали, но занимающийся рассвет будто ледяной водой окатывает нас: и вот мы на ногах, сна ни в одном глазу, слоняемся в ожидании, когда проснутся остальные. На кухне моя подруга нарочно роняет чайник на пол. Я выбиваю чечетку у закрытых дверей. Домочадцы по очереди выползают с таким видом, будто хотят нас обоих прикончить, но нельзя — сегодня Рождество. Сперва великолепный завтрак: чего только душа желает — от оладьев и жаркого из белки до мамалыги и меда в сотах. Завтрак приводит в доброе расположение духа всех, кроме моей подруги и меня. По правде говоря, нам так не терпится получить подарки, что мы и куска проглотить не в состоянии.

Ну вот, конечно, я разочарован, а кто бы не разочаровался на моем месте? Какие-то носки, какая-то рубашка для воскресной школы, носовые платки, свитер с чужого плеча и годовая подписка на детский религиозный журнал. «Маленький пастырь». Я просто закипаю. Честное слово!

У моей подруги улов побогаче. Мешочек мандаринов — лучший из всех ее подарков. Сама она, впрочем, больше всего гордится белой шерстяной шалью, собственноручно связанной ее замужней сестрой. Но говорит, что самый дорогой подарок для нее — мой бумажный змей. И он действительно прекрасен, хотя и не так прекрасен, как тот, что она смастерила для меня, — синий, разукрашенный золотыми и зелеными звездами «за хорошее поведение», и более того, на нем написано мое имя — Бадди.

— Бадди, ветер поднялся.

Ветер поднялся, и ничто не в силах удержать нас, мы мчимся на луг позади дома, туда, куда Куини уносится, чтобы схоронить свою кость (и туда, где будущей зимой схоронят и саму Куини). Там, окунувшись по пояс в тучные травы, мы разматываем катушки и запускаем змеев, чувствуя, как они подергивают леску, словно небесные рыбы, плещущиеся в потоке ветра. Довольные, согретые солнцем, мы плюхаемся на траву и чистим мандарины, созерцая кульбиты наших воздушных змеев. Вскоре я забываю и о носках, и о свитере с чужого плеча. Я так счастлив, будто гран-при в пятьдесят тысяч долларов в конкурсе на лучшее название для кофе у нас уже в кармане.

— Боже, какая же я дурочка! — вскрикивает моя подруга, вскинувшись внезапно, словно хозяйка, слишком поздно вспомнившая о пирожках в духовке. — Знаешь, что я всегда думала? — спрашивает она таким тоном, будто ей только что было откровение, и улыбка ее скользит куда-то мимо меня. — Я ведь всегда думала, что прежде, чем увидишь Господа, телу полагается поболеть и умереть. И я представляла себе, что, когда он явится, будет такое сияние — прекрасное, как солнечный свет, лучащийся сквозь цветные стеклышки баптистской церкви, такое сияние, что ты даже не заметишь, когда наступит мгла. И меня очень утешала мысль об этом сиянии, разгоняющем все страхи. Но теперь я готова поспорить, что все не так. Я готова спорить, что в самом конце тело осознает: Господь уже являлся ему. Во всем этом. — Рука ее описала круг, словно сгребая в охапку и облака, и воздушных змеев, и траву, и Куини, закапывающую косточку в землю. — Просто Он являлся во всем, что всегда было у нас перед глазами. Что до меня, то я могу оставить этот мир, унося с собой увиденное