Всегда одно и то же: однажды ноябрьским утром моя подруга, словно официально открывая рождественский сезон, будоражащий ее воображение и разжигающий сердечный жар, объявляет:

— Погодка-то как раз для кексов с изюмом! Тащи нашу тележку. Помоги мне найти шляпу.

Шляпа найдена, соломенная, широкополая, с поблекшими на солнце бархатными розами, когда-то она принадлежала некой более элегантной родственнице. Мы вместе вывозим тележку — видавшую виды детскую коляску — через сад в пекановую рощу. Это моя коляска, ее купили, когда я только родился. Свитая из ивовых прутьев, она порядком уже истрепалась, и ободья колес у нее заплетаются, как ноги у пьянчужки. Но она все еще служит нам верой и правдой. Весной мы берем ее в лес, наполняем первоцветами, травами и диким папоротником, который потом рассаживаем в горшки у крыльца. Летом мы складываем в нее принадлежности для пикника и тростниковые удочки и катим на берег ручья. Зимой она тоже пригождается — в качестве транспорта для перевозки поленьев со двора на кухню и как теплая постелька для нашей Куини — упругой маленькой бело-рыжей рэт-терьерши, выжившей после чумки и двух укусов гремучей змеи. Сейчас Куини семенит рядом с коляской.

Три часа спустя мы уже снова на кухне — колем собранные в роще сбитые ветром орехи. Поясницы у нас ноют — работали мы не разгибаясь. Тяжеленькое это дело — отыскивать орехи (большую часть урожая стрясли и продали хозяева рощи, и это были не мы) среди опавших листьев и заиндевелой обманчивой травы. Крак! Скорлупки лопаются с веселым хрустом, похожим на раскатики миниатюрного грома, и золотистая горка сладких маслянистых ядрышек с сердцевиной цвета слоновой кости вырастает в чаше из молочного стекла. Куини попрошайничает, и моя подруга то и дело подбрасывает ей малюсенькие кусочки, хотя и твердит, что нам самим пробовать орехи нельзя.

— Мы не должны, Бадди. Стоит только начать, так уже не остановимся. А их и так еле-еле хватит. Ведь тридцать штук!

Кухня погружается в темноту. Сумрак превращает окно в зеркало: сквозь наши отражения виднеется восходящая луна. А мы все трудимся у камина, озаренные его светом. Наконец, когда луна поднимается довольно высоко, мы бросаем в огонь последнюю скорлупку и, дружно выдохнув, наблюдаем, как ее охватывает пламя. Коляска пуста, чаша полна до краев.

За ужином (печенье, ветчина, ежевичный джем) мы обсуждаем завтрашний день. Завтра начинается моя любимая работа — мы идем за покупками. Вишни и лимоны, имбирь и ваниль, и консервированный гавайский ананас, цедра и изюм, и грецкий орех, и виски и ого-го сколько муки, яиц, специй и пряностей, так что нам понадобится пони, чтобы довезти тележку до дома.

Но прежде чем идти за покупками, надо подумать о деньгах. Ни у меня, ни у нее денег нет. Кроме скудных подачек, что иногда достаются нам от прочих обитателей дома (десять центов для нас очень большие деньги), или тех денег, которые мы сами зарабатываем разными способами: продавая хлам на барахолках, торгуя ведерками собранной своими руками ежевики, баночками домашнего джема, яблочного желе и варенья из персиков или собирая цветы для похорон и свадеб. Однажды мы выиграли пять долларов, заняв семьдесят девятое место в национальной футбольной викторине. Не то чтобы мы были большими знатоками футбола. Просто мы участвовали во всех конкурсах, о которых слышали. Теперь же мы возлагаем большие надежды на пять тысяч долларов — гран-при в конкурсе на лучшее название новой марки кофе (мы предложили «А. М.» и придумали рекламный слоган: «А. М.! Аминь!» — не без колебаний, поскольку моей подруге такое словосочетание казалось немного кощунственным). По правде сказать, единственным мало-мальски доходным нашим начинанием стал «Музей развлечений и уродств», который мы устроили позапрошлым летом в дровяном сарае на заднем дворе. Развлечения у нас были представлены стереоптиконом с видами Вашингтона и Нью-Йорка, который нам одолжила одна родственница, побывавшая в этих местах (то-то она взъярилась, когда узнала, для чего мы его брали), а «уродом» был трехногий цыпленок, вылупившийся из яйца одной из наших кур. Вся округа жаждала поглазеть на этого цыпленка: со взрослых мы взыскивали пятицентовик, а дети платили два цента. Мы заработали добрых двадцать долларов, прежде чем музей закрылся из-за болезни главного экспоната.

Однако, так или этак, мы все-таки ежегодно накапливаем рождественские сбережения, наш «Кексовый фонд». Эти деньги мы храним в старинном бисерном кошельке. Кошелек — под оторванной половицей, половица — под ночным горшком, а горшок — под кроватью моей подруги. Из сего надежного укрытия кошелек редко извлекается на свет, разве что для пополнения или по субботам — для изъятия некоторой суммы, поскольку по субботам мне полагалось десять центов на кино. Подруга моя никогда не бывала в кино, да и не стремилась туда.

— Ты мне потом расскажешь, Бадди, о чем фильм. Так я намного лучше смогу все себе представить. К тому же человеку в мои годы не стоит попусту растрачивать зрение. Когда Господь придет, я хочу видеть его как можно яснее.

Помимо того, что она никогда не ходила в кино, она также никогда: не была в ресторане, не уезжала далее пяти миль от дома, не получала и не посылала телеграмм, ничего не читала, кроме комиксов и Библии, не пользовалась косметикой, не сквернословила, никому не желала зла, намеренно не лгала, не пропускала ни одной голодной собаки — всех кормила. А вот список того, что она сделала и делает: убила мотыгой самую большую гремучую змею, которую когда-либо встречали в этой местности (шестнадцать трещоток на хвосте!), нюхает табак (тайком), приручает колибри (попробовал бы кто!), и те спокойно сидят у нее на пальце, рассказывает такие истории о привидениях (мы с ней оба верим в привидения), от которых даже в июле пробирает озноб, разговаривает сама с собой, гуляет под дождем, выращивает красивейшие в городе японские спиреи, знает всевозможные рецепты стародавних индейских снадобий, включая чудодейственное средство от бородавок.

Ужин закончен, и мы отправляемся в отдаленную часть дома, в спальню моей подруги. Она спит, укрывшись лоскутным одеялом, на железной кровати, выкрашенной в нежно-розовый цвет — ее любимый. Не произнося ни слова, наслаждаясь совместной тайной, мы извлекаем бисерный кошелек из секретного укрытия и вытряхиваем его содержимое на одеяло. Долларовые купюры, аккуратно свернутые и зеленые, как майские бутоны. Мрачные пятидесятицентовики, достаточно тяжелые, чтобы прижать покойнику веки. Хорошенькие монетки в десять центов — самые веселые, только они звенят по-настоящему. Пятаки и четвертаки, гладко вытертые,