— Знаю, — подтвердил мистер Белли, любивший воображать, что он стал невидимкой и с ним происходят всяческие приключения.

— Можно вас попросить об одном одолжении?

— Конечно. А чем я могу…

Она набрала побольше воздуха и задержала дыхание, словно ее накрыла волна застенчивости. Вынырнув, она произнесла:

— Не могли бы вы послушать, как я ее изображаю? И сказать мне все как есть, начистоту?

Она сняла очки, серебристая оправа оставила на ее лице заметные вмятинки. Глаза ее, оголенные, подернутые влагой и беспомощные, будто ошалели от свободы, реденькие ресницы трепыхались, словно птички, внезапно выпущенные из клетки после долгого заточения.

— Ой. Все расплывается. Теперь дайте волю воображению. И представьте, что я сижу на рояле — боже, извините меня, мистер Белли!

— Ничего. Забыли. Итак, вы сидите на рояле.

— Сижу на рояле, — повторила она, мечтательно запрокидывая голову и принимая романтическую позу.

Она втянула щеки, губы ее приоткрылись, а мистер Белли тут же прикусил губу. До чего же безвкусно смотрелась эта чарующая гримаска на щекастом розовом лице Мэри О’Мигэн, она заблудилась, ошиблась адресом. Мэри выждала, словно прослушав вступление, и…

— Не покидай меня, нет, не надо, здесь ты — в окошке свет. Все так хорошо, когда ты рядом, все плохо, когда тебя нет.

Мистер Белли был поражен, потому что услышал тот самый голос — голос Хелен Морган, та же чувственная мягкость, изысканность, та же нежная вибрация на высоких нотах. Но это было не подражание, казалось, так звучал собственный голос Мэри О’Мигэн, обнаруживая ее подлинную тайную сущность. Постепенно она забыла о театральной позе, сидела прямо, зажмурив глаза, и пела:

— Как ты мне нужен, к тебе прибегаю, если случится беда. Не покидай меня, нет, я не знаю, к кому мне бежать тогда?

И она, и мистер Белли слишком поздно заметили, что уединение их нарушено. Черной гусеницей подползла похоронная процессия, состоящая из печальных негров, уставившихся на белую парочку, словно это были пойманные с поличным выпивохи, решившие осквернить могилу. Только одна участница похорон — маленькая девочка, в глазах у которой не было ни слезинки, расхохоталась и никак не могла остановиться, ее заливистый, икающий смех слышался еще долгое время после того, как процессия скрылась за дальним поворотом.

— Если бы это был мой ребенок, — сказал мистер Белли.

— Мне так стыдно.

— Эй, да за что же? Это было прекрасно. Ну, скажу я вам, петь вы умеете.

— Спасибо, — сказала она и водрузила на нос очки, словно устанавливая преграду для подступивших слез.

— Честное слово, я растрогался. Знаете, чего бы мне хотелось? Чтобы вы спели на бис.

Это было все равно что протянуть ребенку воздушный шарик, удивительный шарик, который надувался, надувался, а потом взлетел, приподняв ее над землей так, что она затанцевала в воздухе, лишь изредка касаясь земли носками туфель. Она снизошла с небес, чтобы сказать:

— Только не здесь. Может… — начала она и будто снова воспарила и принялась выделывать па в воздухе. — Может быть, вы как-нибудь позволите мне угостить вас обедом. Приготовлю для вас настоящий русский обед. А потом мы послушаем пластинки.

Та же мысль, все то же призрачное подозрение, прежде прошмыгнувшее мимо на цыпочках, возвратилось теперь с тяжким топотом, обернувшись мясистым, необъятным существом, которое мистер Белли не осмеливался прогнать прочь.

— Благодарю вас, мисс О’Мигэн. Это очень заманчивое предложение, — сказал он.

Вставая, он поправил шляпу, пригладил пальто.

— Если сидеть на холодном камне слишком долго, можно что-нибудь подхватить.

— Когда?

— Да никогда. Никогда не сидите на холодном камне.

— Когда вы придете на обед?

Благосостояние мистера Белли порой напрямую зависело от умения выкручиваться.

— Когда вам будет угодно, — легко ответил он. — Только не в самое ближайшее время. Я же налоговый работник, сами понимаете, март для нас — пора горячая. Ну вот, — сказал он, снова извлекая на свет свои часы, — пора мне опять надевать ярмо.

Но мог ли он — нет, он не мог вот так просто удалиться степенной походкой, оставив ее сидеть на могиле Сары. Она заслужила ответную любезность, за орехи хотя бы, и даже сверх того — возможно, именно благодаря ей он вспомнил Сарины орхидеи, увядающие в холодильнике. И вообще, она была милой женщиной, подумать только — совсем чужая, а такая симпатичная. Хотел бы он сослаться на погоду, но погода не давала ему ни малейшей возможности — облака таяли, солнце сияло неумолимо.

— Что-то стало прохладно, — заметил он, потирая руки. — Видимо, к дождю.

— Мистер Белли. Я хочу задать вам очень личный вопрос, — сказала она, отчетливо артикулируя каждое слово. — Потому что мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я каждого встречного приглашаю на обед. Мои намерения… — Взгляд ее блуждал, голос дрожал, словно эта откровенность была для нее невыносимым маскарадом. — Поэтому я хочу задать вам очень личный вопрос. Думали ли вы о том, чтобы жениться снова?

Он захрипел, как хрипит неразогревшийся радиоприемник перед тем, как начать вещать. А когда заговорил, голос его звучал, словно помехи в эфире.

— Это в мои-то годы? Я даже собаку не хочу заводить. Хватит с меня и телевизора. Бутылочка пива, покер раз в неделю. Черт возьми! На кой ляд я кому-то сдался? — сказал он, а сам вспомнил Ребеккину свекровь, миссис Э. Дж. Краковер, тоже зубную врачиху (на пенсии) Полину Краковер, ставшую весьма активной участницей некоего семейного заговора. А лучшая подруга Сары, назойливая прилипала «Домовица» Поллак? Как ни странно, при жизни Сары его развлекало обожание «Домовицы» и он не раз умело пользовался им при случае. А после смерти Сары дошло в конце концов до того, что он попросил ее больше ему не звонить (как она орала: «Все, что Сара о тебе говорила, — чистая правда! Жирный, волосатый коротышка, плюгавый ублюдок!»). К тому же, к тому же была еще мисс Джексон. Невзирая на все Сарины подозрения, или, вернее, — несмотря на ее твердую уверенность, ничего предосудительного, ничего слишком предосудительного не было между ним и симпатичной любительницей боулинга Эстер. Но он всегда предполагал, а в последние месяцы даже знал, что если однажды пригласит ее выпить, или пообедать, или размяться в каком-нибудь кегельбане, то…

— Я был женат, — сказал он. — Двадцать семь лет. Этого хватило бы на всю жизнь кому угодно.

Однако в ту самую минуту, когда он это говорил, он уже принял решение. А именно: