И снова женщина не двинулась с места. Словно работа у нее была такая — не дать ему уйти.

— Не подскажите ли, который теперь час? Часы-то у меня старенькие… — объявила она, смущенно похлопав по какому-то диковинному механизму, застегнутому на ее запястье. — Мне подарили их в честь окончания школы. Поэтому они теперь плохо ходят. Очень уж старые. Но на вид довольно симпатичные.

Мистеру Белли пришлось расстегнуть пальто и нашарить золотые часы в жилетном кармане. Одновременно он осмотрел собеседницу, буквально разъяв ее на части. В детстве она, очевидно, была белокура, об этом свидетельствует ее основной окрас: чистое сияние скандинавской кожи, пышущие крестьянским здоровьем пухлые щеки, синева ее добродушных глаз — таких искренних и привлекательных, несмотря на тонкие серебристые очки, однако сами волосы, во всяком случае те, что виднелись из-под унылой фетровой шляпки, оказались пережженными плохой завивкой кудряшками неопределенного цвета. Она оказалась чуть выше мистера Белли, в котором было пять футов восемь дюймов, считая обувные вкладки, и весила она, наверное, тоже больше, во всяком случае, он не мог себе представить ее бодро взбегающей по лестнице. Ну и руки — кухаркины руки. А ногти не только обкусаны до мяса, но еще и выкрашены перламутровым лаком с диким флуоресцентным отливом. Простое коричневое пальто, в руках — простая черная сумка. Когда исследователь всех этих деталей собрал их воедино, они сложились в очень приличный человеческий облик, который ему определенно нравился, вот только лак для ногтей обескураживал. Однако он чувствовал, что перед ним особа, которой можно доверять. Как доверял он Эстер Джексон, мисс Джексон — своей секретарше. Так вот кого ему напомнила эта женщина, мисс Джексон. Сравнение было не то чтобы лестным для мисс Джексон — ибо мисс Джексон обладала, как он однажды заявил миссис Белли в разгар супружеской ссоры, «изящным умом и элегантностью». И тем не менее его теперешняя визави, казалось, исполнена такой же доброжелательности, которую он так ценил в своей секретарше мисс Джексон, Эстер (как он недавно ее назвал, оговорившись по рассеянности). Кроме того, ему показалось, что обе примерно одного возраста — около сорока.

— Полдень. Ровно.

— Подумать только! А вы, наверное, проголодались, — сказала она и раскрыла сумочку, заглянула в нее, словно это была корзина для пикника, в которой есть все необходимое для сервировки шведского стола, и выгребла оттуда горсть арахиса. — Я только на них и держусь с тех пор, как папуля… с тех пор, как мне не для кого стало стряпать. Это я только на словах, а на самом деле я скучаю по своей стряпне. Не зря папуля всегда говорил, что у меня вкуснее, чем в любом ресторане. Но что за удовольствие готовить только для себя, даже если печенье у тебя получается легкое, как лепесток. Ну же. Угощайтесь. Я их только что поджарила.

Мистер Белли угостился, он всегда по-детски обожал арахис, и уселся на могилу жены, чтобы перекусить, надеясь, что у его новой знакомой есть еще. Он сделал жест, как бы приглашая ее присесть подле, и с удивлением заметил, что это, похоже, ее смутило, румяные щеки зарделись еще сильнее, словно он предложил превратить одр миссис Белли в ложе любви.

— Вам можно. Вы родственник. А я — нет. Вряд ли бы ей понравилось, что какая-то чужая женщина уселась на… на место ее последнего упокоения.

— Прошу вас. Будьте гостьей. Сара не станет возражать, — уверил он ее, радуясь, что покойница его не слышит.

Ему было одновременно и страшно, и приятно осознавать, что́ Сара, эта любительница бурных сцен, неутомимая в поисках следов губной помады и белокурых волос на одежде мужа, сказала бы, увидев, как он, рассевшись на ее собственном могильном камне, лущит орешки с женщиной, не совсем лишенной привлекательности.

А потом, когда она примостилась на краешке могилы, он обратил внимание на ее ногу. Левую ногу. Она торчала, словно несгибаемая колода, как будто ее хозяйка замыслила поставить подножки прохожим. Заметив его интерес, она улыбнулась и пошевелила ногой вверх-вниз.

— Несчастный случай. Знаете… Это с детства. Я упала с русских горок на Кони-Айленде. Честное слово. Об этом писали в газетах. Все просто диву давались, как я ухитрилась остаться в живых. Вот только колено не могу согнуть. Вообще-то, это мне не мешает. Разве что танцевать неудобно. А вы часто танцуете?

Мистер Белли помотал головой, рот у него был набит арахисом.

— Вот и еще что-то общее нашлось. Танцы. Наверное, я бы любила их. Но не дано. А вот музыку обожаю.

Мистер Белли кивком выразил солидарность.

— И цветы, — прибавила она, трогая букет нарциссов.

Пальцы ее соскользнули и, словно читая методом Брайля, нащупали на мраморной плите гравировку его имени.

— Ивор, — произнесла она с ошибкой, — Ивор Белли. Меня зовут Мэри О’Мигэн. Хотела бы я быть итальянкой. Как моя сестра — ну, то есть по мужу. Ах, до чего же он веселый, добродушный и общительный — как все итальянцы. Он сказал, что в жизни не пробовал спагетти вкуснее моих. Особенно мне удается соус «дары моря». Вы непременно должны его попробовать.

Мистер Белли, прожевав орешки, стряхнул шелуху с колен.

— Ну что ж, с удовольствием. Правда, я не итальянец. Белли звучит как итальянская фамилия, только я еврей.

Она нахмурилась, не то чтобы неодобрительно, а как-то настороженно.

— Моя семья приехала из России. Я там родился.

При этих словах ее восторженность вспыхнула пуще прежнего.

— Мне все равно, что в газетах пишут. Уверена, что русские такие же, как и все. Люди как люди. Видели по телевизору балет Большого? Разве это не внушает гордость за то, что вы русский?

Он подумал, что хорошо сказано, и промолчал.

— Свекольник, горячий или холодный, со сметаной. Мм. Видите, — сказала она, протягивая ему следующую порцию арахиса, — вы голодны. Бедняжка, — вздохнула она, — как вы, наверное, скучаете по тем угощениям, которые готовила ваша жена.

Он и правда скучал, и разыгравшийся в процессе беседы о еде аппетит дал ему это понять еще явственнее. Сара умела накрыть стол — всегда вовремя, разнообразный и вкусный. Он припомнил праздничные дни, их особый коричный запах. Обеды с подливками и вином, хрустящая скатерть, «фамильное» серебро, сладостная послеобеденная дрема. Кроме того, Сара ни разу не попросила его вытереть посуду (слышно было, как она уютно шуршит на кухне), никогда не жаловалась на тяготы домашней работы и умудрилась так воспитывать двух девочек, чтобы их жизнь стала плавной чередой любовно