астионимов в разных речевых жанрах наглядно представляет картину пространственно-культурной иерархии, своеобразной цивилизационной карты4. При этом выдвижение имени собственного в рифменную позицию закрепляет не только лексему, но и ее связи с рифмующимися единицами, что в пространстве лирического текста означает создание устойчивой тематико-сюжетной связи между словами, образующими повторяющиеся созвучия. Разумеется, сказанное касается не только астионимов, но в связи с особым статусом имени собственного в языке и культуре5 явление семантической связанности рифмующихся лексем приобретает особую остроту6. Уже в XVIII веке такие связи начали превращаться в клише. Как отмечает М.Л. Гаспаров, в это время

<…> разработка точной рифмы, предпочтительно богатой и предпочтительно неглагольной, до предела стесняла сеть ограничений, налагаемых на стих в отличие от прозы. Это было хорошей школой для поэтов, но таило и опасности. Круг рифмующих слов оказывался очень узок, это приводило к частым повторениям; ограничения в выборе слов, налагаемые стилистикой и тематикой классицизма, этому только способствовали. Такие рифмы, как «держава-слава», «Елисавета-света», «Екатерина-крина» в одах, «кровь-любовь», «минуты-люты», «страсти-власти-части» в песнях, «хлопочет-хочет» в баснях, стали так банальны, что вызывали насмешки [Гаспаров: 93–94; ср. описание клишированных рифменных гнезд в высоких жанрах поэзии середины XVIII века: Западов: 64–65].

Освоение отдельных топонимов русским рифмовником зависит от двух рядов — внелитературного (культурной актуальности объекта) и имманентно-поэтического (рифменного гнезда, в которое на данный момент имя входит). Актуальность может быть более или менее постоянной, связанной с устойчивым, исторически обусловленным местом объекта в национальной (или шире — международной) культурной мифологии, или же окказионально-злободневной, редко переживающей свою эпоху. При этом правила формирования и объемы рифменных гнезд — также параметры переменные, зависящие от двух основных факторов: действующих правил рифмовки (включающих фонетические и морфологические ограничения) и общих принципов отбора лексики для текстов данного жанра или типа. Выдвижение имени в рифменную позицию, таким образом, может быть описано, с одной стороны, как наложение дополнительных ограничений на контекст использования топонима, с другой стороны — как аккумуляция вокруг имени устойчивого облака дополнительных смыслов, транслирующегося традицией7.

Интересующий нас эпизод связан с топонимом «Варшава», относительно поздно освоенным русской поэзией и сильно связанным с текущей политикой и национальной мифологией. Кроме того, в этом случае мы имеем дело с включением топонима в уже сложившееся рифменное гнездо с достаточно ярко очерченным лексико-тематическим ядром, в центре которого — существительное слава, в разных значениях широко представленное в поэзии XVIII века. Примечательно, что один астионим был уже включен в это гнездо до появления там «Варшавы» — это «Полтава», устойчиво рифмующаяся с центральной лексемой гнезда8. Разумеется, «слава» здесь — не «молва» или «репутация» (как в сатирах Кантемира, где несколько раз встречается рифма «славы/нравы»), а Полтава — не губернский город. Другие лексемы этого «батально-одического» «петровского» рифменного гнезда — «держава», «кровавый» и присоединившееся в следующем столетии прилагательное «двуглавый» — также представлены в наборе «полтавских рифм», определяющемся в эпоху Ломоносова, доходящем до позднего Жуковского9, а затем воскресающем в рифмах Брюсова10 и почти пародийно реанимированном (уже вне петровского мифа) у А. Тинякова11.

В этом контексте совершенно закономерно ожидать, что в 1794 году, после штурма Праги и покорения польской столицы войсками Суворова, в сложившееся рифменное гнездо войдет новый астионим12. Лирики конца XVIII века, воспевавшие триумф, однако, этим не злоупотребляли. В рифменную позицию астионим не попадает ни в «Стихах графу Суворову-Рымникскому, на случай покорения Варшавы» И.И. Дмитриева, ни в стихотворении Державина «На взятие Варшавы». Характерно, что Дмитриев и в «Гласе патриота на взятие Варшавы», получившем (анонимно) широкое распространение в рукописных копиях (см. об этом [Болотов: 24–25]), не рифмует слово «Варшава», но в самом начале текста вводит рифмопару, отзывающуюся на это опущенное ключевое слово (этот прием можно назвать рифменной липограммой):

Вопи, союзница лукава

Отныне ставшая рабой:

«Исчезла собиесков слава!»

Ходи с поникшею главой <…>13

Аналогичным образом поступает в «Солдатской песни на взятие Варшавы» (1796) Н.А. Львов (этот пример еще показательнее — слово Варшава тут есть, но в рифменную позицию оно не попадает, заменяясь в ней метафорой:

Холя с гребнем приходила

Буйну голову чесать,

И пришла, да отступила,

Русска грудь не ходит вспять. <…>

Буйну голову шершаву

Кто клокотил, кто трепал?

Русский выступил на славу,

Взял Варшаву, расчесал)

и Державин, в упомянутом стихотворении которого встречаем рифму правы/славы14. Можно предположить, что отсутствие лексемы в рифменной позиции несло идеологическую нагрузку (своеобразное табу, наложенное на имя побежденной столицы противника)15. Однако подключение нового астионима к рифменному гнезду, формирующемуся вокруг батальной славы, все-таки происходит — сразу после завершения суворовского похода на Польшу. В начале 1795 года А.Т. Болотов записал ходившее по рукам шуточное стихотворение, первый же стих которого завершается именем города:

Поклон отвесила Варшава

Удалым русским молодцам,

Сказала: будь и честь и слава,

Молодчики! навеки вам;

Сказала — слово раздалося,

Помчалося и пронеслося,

До четырех земли концов!

Злодеи говорят сквозь зубы:

Мы трубим на весь мир, как в трубы:

Кто станет против руссаков?

[Болотов: 25] Рифмопара обнаруживается, впрочем, не только в бурлескном контексте: мы находим ее в оде В.П. Петрова «На взятие Варшавы 1795 года, Марта 20 дня». Появляющиеся в небе над Варшавой фигуры мифологических предков — Михаила Романова, князя Дмитрия Пожарского и гражданина Козьмы Минин а-Сухорука

Под осеняющей их славой,

Златых сияний в красоте,

Пловущи тихо над Варшавой

Остановились в высоте.

[Петров: 171] Здесь «слава» — не абстрактный атрибут героя-полководца или русского воинства, но богиня (Fama), фигура аллегорической композиции. Ту же фигуру находим и в «Оде на взятие Варшавы победоносным воинством великия Екатерины, сочиненной Петром Лобысевичем в Херсоне 20 ноября 1794 года»:

Летит в венце лавровом Слава

И звонкою гремит трубой:

«Попран мятеж! Уже Варшава

Лежит под Росскою пятой.

Екатерина повелела!

На дерзких буря возгремела,

Смутился полн сомненья ков.

Румянцев рек! Ступил Суворов!

И туча вредных заговоров

Низверглась в преисподний ров.

[АГМ: 580] Традиция, связывающая астионим с суворовской славой, подхватывается в новом столетии. А.С. ЕЦишков вводит рифму в «Надпись» к изваянию Суворова (опубликованную во втором номере «Друга просвещения» за 1805 год):

Суворов здесь в меди стоит изображен;

Но если хочешь знать сего героя