– Потрясающе! Несравненно! Этот человек – абсолютный, совершенный гений, без малейшего изъяна. Беккет, вы посчитали, сколько раз он взял высокое «до»?

– Нет, мистер Джойс.

– Поужинаете с нами, Беккет? Мы ведем Салливана в кафе «Де ла пэ», пить шампанское и наслаждаться холодным цыпленком. – Баббо элегантно запахнул плащ.

– Сегодня я не смогу, сэр. Мне нужно укладывать вещи. Я завтра еду в Германию, побыть с дядей и тетей.

Когда мы пробирались по узкому проходу, я снова посмотрела на непроницаемое, неулыбающееся лицо Беккета. Он не понял, что я ему отказала? Или я причинила ему боль? Он обмотал вокруг шеи шарф и вслед за баббо вышел из здания оперы. А я напомнила себе, что Беккет – моя судьба и что скоро я буду свободна и смогу танцевать и любить до конца своих дней.

Глава 15

Февраль 1930 года

Париж

После операции я неделю пролежала на кушетке с забинтованной головой. Баббо на время прервал свою кампанию во славу Джона Салливана, чтобы ухаживать за мной. Чтобы подбодрить меня, он то и дело приносил мне конфеты и пирожные. Даже мама в заботе обо мне превзошла саму себя. Вдобавок она купила мне новую шляпку, чтобы оттенить мой новый красивый взгляд.

Когда бинты сняли, пришли Киттен и Стелла с огромными букетами оранжерейных цветов. Они обе внимательно осмотрели мой глаз и провозгласили, что это настоящее чудо. Баббо на радостях станцевал ирландскую джигу и спел мне песенку о «девушке с прекрасными глазами». Мама долго вздыхала, а потом сказала, что если я и после этого не перестану быть всем недовольной, то «тогда она уже и не знает, как меня можно ублажить». Джорджо подарил мне флакон духов, который он, скорее всего, прихватил с туалетного столика миссис Флейшман, потому что флакон был не совсем полон. Но самое важное – Беккет принес мне книгу. Внутри, на титульном листе, было написано: «Нет лучшего применения глазам, чем чтение. С большой любовью, Сэм». Честно говоря, я бы придумала куда больше вариантов хорошего применения глазам, но, конечно, упоминать об этом я не стала. После того как он скрылся в кабинете баббо, мама прочитала надпись, зацокала языком, возвела к потолку свои оловянного оттенка глаза и покачала головой – все одновременно. А я без конца перечитывала четыре слова – «С большой любовью, Сэм», – и мое сердце пело, как птица.

В один из вечеров, когда Беккет освободился, я дожидалась его в прихожей. Я передала ему пальто и дерзко и бесстыдно посмотрела ему в глаза. Чувствовала я себя потрясающе – свободно и раскованно, как будто меня освободили от каких-то злых чар. От его желания, да и моего тоже, воздух словно загустел. Казалось, эту страсть можно потрогать – она была почти физически ощутима. Но неожиданно за нашими спинами бесшумно возник баббо, размахивая книгой. Беккет отскочил от меня как ужаленный. Но я лишь рассмеялась. Он полностью выдал себя, и мне этого было достаточно.

Весь вечер я улыбалась. Баббо ничего не замечал – он был погружен в работу, с наклеенными на веки глазными пластырями и в двух парах очков – одни поверх других. Но мама, листая журнал, несколько раз спросила меня, «чего это мне так смешно». Но я сидела молча – и все равно улыбалась – и делала наброски, готовясь к следующему уроку рисования с Сэнди. Теперь, когда оба моих глаза были совершенны, простиравшиеся передо мной возможности казались бесконечными, необозримыми. В моей голове постоянно звучали слова «миссис Беккет»; они эхом расходились по всему телу. И каждый раз, произнося их про себя, я снова не могла сдержать улыбку. Я вдруг увидела себя на сцене, танцующей перед завороженным залом… музыку то и дело заглушал треск аплодисментов и крики: «Еще, миссис Сэмюэль Беккет!»

Разумеется, мама не преминула сбросить меня с небес на землю. Она то и дело повторяла, что я не должна забегать вперед и что только встреча с доктором Коллинсоном и тщательное обследование подтвердят, что я действительно избавилась от косоглазия. Но баббо разделял мое праздничное настроение. Он был поражен тем, как быстро и успешно прошла операция.

Когда я посетила доктора Коллинсона, он осмотрел мой глаз под всеми возможными углами и через сто – не меньше – различных приспособлений и стекол. После этого он заявил, что вполне удовлетворен, и велел мне прийти еще раз через месяц, на последнее обследование. Мы с мамой зашли в кафе и выпили кофе с пирожными, чтобы отметить это событие, и я почти готова была рассказать ей о своих брачных планах, но что-то заставило меня сдержаться, и вместо этого я принялась трещать нечто бессмысленное о погоде.

Еще через неделю, когда я мыла посуду и думала о новых танцах, мама вдруг перестала жаловаться на жизнь, остановившись буквально на полуслове, и уперлась в меня взглядом. Я подумала, что она хочет выбранить меня за то, что я ее совсем не слушаю, но дело было не в этом. Она просто смотрела. Смотрела на мой левый глаз. Через какое-то время она придвинулась ко мне вплотную – наши носы почти соприкасались – и схватила меня за плечи, удерживая на месте. По выражению ее лица я поняла, что с моим глазом что-то случилось.

– Джим, он опять закатывается! – закричала мама, и на меня как будто свалилась огромная глыба.

Конечно, баббо ничего рассмотреть не смог. Он заглянул в глаз, объявил, что все прекрасно, и поторопился вернуться в кабинет.

Но меня это нисколько не успокоило. Что она имела в виду? Неужели мое косоглазие возвратилось и операция прошла неудачно? На мои взволнованные вопросы мама отвечала уклончиво и в конце концов сказала, что ей, скорее всего, все почудилось. Она отрезала мне кусок тминного кекса и налила чаю с сахаром в фарфоровую чашку, разрисованную розовыми бутонами, из своего лучшего свадебного сервиза. Когда я немного пришла в себя, то решила, что проверю все сама с помощью зеркала и линейки.

Когда я всматривалась в зеркало, пытаясь измерить расстояние между зрачком и внутренним уголком глаза, я увидела, что что-то не в порядке. Время от времени зрачок и радужка очень медленно начинали двигаться по направлению к носу. Я вспомнила слова доктора Коллинсона, сказанные им на первой консультации, что подобные операции не всегда бывают удачными, а потом подумала о многочисленных операциях на глазах,