– Вижу, жаль тебе расставаться с этим кольцом, много оно для тебя значит, хоть и связано с болезненными воспоминаниями, – произнесла ведьма, повертев подарок в своих сухих руках. – Оставь себе.

– Нет, берите! – настаивала Эвелина. – Я хочу начать жизнь заново и отрешиться от воспоминаний.

– Хорошо, как скажешь. – Ведьма убрала кольцо и внимательнее всмотрелась в лицо Эвелины. – Вижу, не только за этим пришла. Тяжелая ты. Удумала от ребенка избавиться? Не стоит. Если сейчас произойдет выкидыш, ты не сможешь этого скрыть. Граф точно заметит твое недомогание. Лучше рожай. Мужу скажешь, что ребенок недоношен, так многие делают. Не ты первая, не ты последняя.

Эвелину затрясло, она не могла думать об этом без содрогания.

– Вы не знаете, кто отец ребенка! Это… мой родной брат!

– Что ж, всякое бывает, – не удивилась ведьма. – Скажи, ты уже что-то пыталась сделать, чтобы вытравить плод?

– Да, – горестно всхлипнула Эвелина и рассказала, что за травы пила.

– Какой, говоришь, срок у тебя?

– Около двух месяцев.

– Не стоит тебе ничего делать. Если ребенок не покинул твое тело, значит, так надо. Ему суждено родиться. Не спорь с судьбой, она умнее тебя.

На свадьбе бледный и измученный вид невесты никого не удивил, все списали на долгую и тяжелую дорогу. Эвелина стояла у алтаря невероятно красивая, хрупкая и невинная в своем белом уборе, а на самом деле – сосуд греха. И никто не замечал отчаянной решимости на ее лице, скрытой под вуалью. Эвелина не испытывала ни малейшего сомнения или стыда, стоя перед святыми образами рядом с человеком, которого не знала и чьей женой должна была стать.

– Как же так случилось, что ваш брат не приехал на свадьбу? – спросил граф Милош после церемонии.

Его оскорбил этот факт, поскольку он считал, что оказал Вышинским честь своей женитьбой на панне Эвелине, бесприданнице. Он питал пренебрежение к ее семье и вдруг почувствовал, что Вышинские презирают его еще больше.

– Он не смог, – ответила Эвелина и простодушно улыбнулась. – У него возникли важные и неотложные дела.

Она, наверное, умерла бы, если бы увидела Эдгара на своей свадьбе, и была благодарна ему за деликатность. Он даже не написал ей, решительно порвав все отношения с сестрой.

Эвелина возненавидела мужа и была несчастлива в браке. Лежа под ним в неподвижности и покорно исполняя супружеский долг, она не могла не вспоминать свое упоение в объятиях Эдгара, тот неповторимый экстаз. Она уже сожалела, что оставила его и не согласилась на предложение вместе уехать. Он был единственной любовью Эвелины – ее брат. Ее проклятие, страсть и погибель. С мужем у них не было ничего общего, кроме его желания иметь наследника и ее стремления прикрыть свой грех. Если бы граф Милош любил жену и был нежен с ней, Эвелину мучило бы чувство вины за свой обман. А так как супруг не слишком любил ее, то угрызения совести не затронули ее души.

Граф Милош Романеску был уже не молод – ему перевалило за сорок. Брачная ночь убедила графа в целомудрии его молодой невесты, и не имелось никаких оснований подозревать ее в чем-то, ведь панна Вышинская жила под опекой своего брата. Репутация обоих оставалась безупречной, и про нечестивую связь между ними так никто и не узнал. Через месяц после свадьбы Эвелина объявила мужу, что ждет ребенка. Теперь она была избавлена от посягательств постылого супруга, но не перестала тяготиться браком с ним. Она чувствовала себя узницей, запертой в этом замке. Красота здешних мест не радовала Эвелину, ее душа тосковала по просторам Польши и – что она не могла утаить от самой себя – по Эдгару. Все получилось так, как хотела Эвелина, но она была безмерно несчастна. Винила брата в том, что он сломал ей жизнь, но в то же время понимала, что сама сделала неверный выбор.

Ах, если бы не ребенок! Эвелина с суеверным ужасом наблюдала, как округляется ее живот, становясь живым. Ребенок все еще виделся ей чем-то противоестественным и чужеродным. Больше всего Эвелина боялась, что не доносит, и тогда младенец родится через пять или шесть месяцев после свадьбы, но, к счастью, этого не произошло. Она перенашивала уже две недели, ребенок словно сросся с ней и не желал покидать ее тело, чтобы подольше сохранить себя в материнской утробе от холода этого мира. Был високосный год, и двадцать девятого февраля у нее отошли воды и начались схватки.

Комната, где лежала роженица, была холодна и сумрачна, окна занавешены плотными бархатными портьерами, за которыми завывал ветер и лил дождь. Эвелина была совсем одна и упивалась своими телесными страданиями, они позволяли не думать о душевных муках. Она потребовала у доктора и служанок оставить ее в одиночестве, пока переживает схватки, и те повиновались. Эвелина и ее мучения не интересовали даже мужа, который на осторожный вопрос доктора, спасать ли графиню или ребенка в случае неизбежного, сказал, что его волнует лишь младенец. Он мог позволить убить ее ради этого ребенка, который даже не был его. Смакуя эту мысль, Эвелина зло смеялась сквозь слезы и представляла себе выражение лица графа Милоша, узнай он, что это дитя ее родного брата. Мстительные фантазии на время остудили боль и уплыли куда-то в глубину сознания.

Эвелине удалось забыться сном, полным радости успокоения от боли, и эта дрема поначалу была мирной и дарующей забвение. И в какой-то момент она будто снова стала засыпать, так и не проснувшись. Эвелина лежала в постели, а шум ветра и дождя за окном превратился в умиротворяющий шелест листвы. Голоса людей за дверью спальни стали неразличимыми и смешались с этим нежным шумом, как вдруг сквозь все звуки отчетливо прозвучал голос Зиллы, взявшейся неизвестно откуда:

– Панна Эва, ваш брат приехал.

Эвелина во сне встала с кровати и, не думая, поспешила его встречать, как делала раньше, в своей прежней жизни. Ей стало так легко и свободно, будто бы она не ждала никакого ребенка. Эвелина выбежала из дома и осталась стоять в тени, закрываясь рукой от солнечного сияния. Но Эвелине и не нужно было осматриваться, чтобы понять, что она попала домой, в родовое имение Вышинских. Все вокруг казалось знакомым и до того реальным, что она даже начала сомневаться, что было, а чего не было в ее жизни. Стояло лето, и нежный шум обернулся шелестом их сада, из которого доносился аромат