ему с детства. Эдгар прижался губами к волчьему боку и начал пить кровь, которая пульсирующими толчками вытекала из раны. Рот у него был полон шерсти, что вызывало жгучее отвращение, но Эдгару впервые за последние месяцы захотелось жить – любой ценой.

Напившись волчьей крови, он почувствовал себя гораздо лучше. Сел на коня и отправился домой, в Варшаву, а заколдованный лес Кресенты проводил его ласковым шепотом. Стояла глубокая ночь, когда вконец измученный Эдгар добрался до своего столичного особняка. Слуги, удивленные плачевным состоянием хозяина и пятнами крови на его одежде, принялись за расспросы. Он не стал ничего объяснять и от врача отказался – постыдился предавать огласке эту позорную дуэль.

Промыв рану на виске, Эдгар обнаружил, что от нее остался зарубцевавшийся шрам, который даже и не думал кровоточить. Эдгар принял горячую ванну и улегся в кровать, но никак не мог согреться – не помогал ни пылающий в спальне камин, ни предусмотрительно разогретые простыни. Его знобило, и сон не шел к нему, несмотря на усталость и потерю крови. Эдгар ворочался с боку на бок, пока свинцовый рассвет не накрыл его саваном мертвого оцепенения, и он застыл в позе младенца, дремлющего в материнской утробе.

Когда Эдгар очнулся, бледное солнце первого дня весны уже взошло, лучи резали глаза сквозь сомкнутые веки. Призрачный день – двадцать девятое февраля – ушел в прошлое, изменив его природу. Эдгар пробудился опустошенным, испитым до дна. Он спал не более часа, но снова задремать никак не удавалось, хоть он и пробыл в постели до самого полудня. В тот день Эдгар еще отказывался замечать такие очевидные странности в своем состоянии, как бессонницу, отсутствие аппетита и других естественных для человека потребностей. По настоянию слуг попытался поесть, но его сразу стошнило. Пить он не мог даже воду, но ближе к вечеру его начала томить невыносимая жажда. Лихорадило, кидая то в жар, то в холод, в горле пересыхало, на лбу выступала испарина, а шрам на виске полыхал огнем. Эдгар оделся, когда стало невмоготу оставаться в постели, и беспокойно мерил шагами кабинет, прижимая к виску мокрый платок, когда ему доложили о приходе Зиллы.

– Что сия особа забыла здесь? – раздраженно бросил он слуге, взглянув на часы. – Ей известно, что она нежеланный гость в моем доме. Как не вовремя – в такой поздний час и когда мне нездоровится!

– Я ей сказал то же, пан Эдгар, но она настаивает, – развел руками его старенький камердинер Патрикий. – Говорит, что не может ждать и что для вас же будет благом принять ее.

Эдгар знал, что слуги недолюбливали Зиллу за высокомерие и скверный характер, когда она служила в его доме.

– Ладно, – смилостивился он, – я приму ее.

Вошла Зилла, столь же величавая и самоуверенная, какой запомнилась ему, но придирчивый взгляд Эдгара тут же выявил перелицовку ее платья и изношенность туфель – свидетельства надвигающейся нужды.

– Чему обязан? – холодно спросил он, присаживаясь за стол и не предлагая сесть ей.

– Добрый вечер, ясновельможный пресветлый пан Эдгар, – нарочито любезно проговорила Зилла. Она бесцеремонно придвинула себе стул, не дожидаясь приглашения, села и чинно расправила юбки. – Я пришла побеседовать с вами о прошлом… и о будущем. Видите ли, я задумала уехать во Францию. В нашей нищей стране нет работы, достойной такой женщины, как я. С моим образованием и опытом я без труда там устроюсь. Мне недостает одной мелочи – презренного металла, денег.

Эдгар опешил от столь откровенной наглости. Встретив ее дерзкий взгляд, он покачал головой и рассмеялся.

– С чего вы взяли, что я вам их дам?

Зилла злорадно улыбнулась.

– Потому что вам ничего другого не остается. Я ведь знаю тайну, про вас и вашу прелестную сестру. Мне известно, чем вы занимались ночами, запираясь в спальне… у вас или у нее. Я недоумеваю, как никто, кроме меня, не догадался об этом. Видимо, остальные слуги не в состоянии вообразить глубину вашего падения и бесстыдства.

– Вообразить – это верное слово, достопочтенная пани Зилла, – бесстрастно улыбнулся Эдгар. – Я уже говорил вам прежде, что это всего лишь ваши домыслы. Любить свою сестру и заботиться о ней – первейший долг каждого брата. Только ваша фантазия могла усмотреть в братской нежности нечто предосудительное. Однако сколько же вы хотите?

Зилла назвала сумму, от которой у Эдгара округлились глаза.

– Согласитесь, это не большая плата за ваш покой, а главное – за счастье вашей сестры, – пояснила она. – Я слышала, панна Эвелина удачно вышла замуж. Одна из ее подруг сказала мне, что она ждет ребенка. Я не думаю, что ее муж знает, чей это ребенок.

«Мне придется ее убить, – подумал Эдгар. Эта мысль поднялась откуда-то из глубин подсознания и восстала перед его внутренним взором, словно ангел с карающим мечом, и он поразился ее естественности – она не вызвала у него отвращения. – Причем прямо здесь. Она теперь не оставит меня в покое. Единожды получив деньги, эта особа войдет во вкус и станет постоянно их требовать. А столько у меня нет, я почти разорен… И главное – мне придется поступиться своим спокойствием, а возможно, и благополучием Эвелины… Пока эта женщина жива, все висит на волоске. Однако я не должен слишком быстро соглашаться, это может вызвать у нее подозрения».

Эдгар осторожно потянул на себя ящик стола, в котором лежал пистолет, и поднял взгляд на Зиллу.

– Вам никто не поверит.

– Поверят, милый пан. Плохому всегда верят охотнее, чем хорошему. Думаете, графу будет приятно получить в наследники ублюдка, подкидыша, плод кровосмешения? Останется ли ваша сестра в добром здравии, когда он узнает? Ее подруга сказала, что у графа крутой нрав. А я ведь могу узнать у нее адрес и написать письмо… Поверит он или нет, но сомнения поселятся в его душе…

«Застрелить? – между тем хладнокровно размышлял Эдгар. – Пожалуй, нет, выстрел услышат слуги, хотя это было бы проще всего».

– Кроме того, если ребенок родится уродом, а так часто бывает с детьми греха, граф будет знать, кто в этом виноват, – не унималась Зилла.

«Задушить?» – думал Эдгар, стиснув зубы: речи Зиллы становились невыносимы.

У него разболелась голова, в ушах нарастал невнятный шум, а шрам отзывался пульсирующей болью. Как ни сильна была ненависть к этой женщине, ему претила мысль об убийстве собственными руками. Эдгар посмотрел на свои ладони – белые и изящные, руки аристократа, слишком слабые, чтобы удушить такую дородную женщину, как Зилла. Его пальцы нервно пробежались по рукоятке пистолета и нащупали нож,