Граф не сделал ей ничего плохого, но Эвелина люто ненавидела его за свою, как она считала, разбитую жизнь. Потому что Эдгара она не могла ненавидеть, хоть и убеждала себя в этом. Когда граф Милош присел у постели, Эвелина вымученно улыбнулась и изрекла свои последние слова как проклятие:

– У вас не будет наследника. Останется только моя дочь.

Граф Романеску не знал, что Эвелина была несчастна не по его вине, и не понимал причины ненависти к нему. Впрочем, он и не пытался ее понять, расценивая это как обиду на то, что он не обрадовался рождению дочери. Смерть жены его не сильно огорчила – она была красивая, но слишком уж неуравновешенная. Пожалуй, стоило выбрать себе в супруги кого-то попроще, этим он и решил заняться после окончания траура.

Глава 23

О рождении дочери Эдгар узнал только спустя четыре месяца, из письма с траурной каймой, что известило его о смерти графини Эвелины-Офелии. Сама Эва в свое время не сочла нужным его уведомить, а граф полагал рождение дочери событием настолько незначительным, что даже не упомянул в письме ее имя.

«Девочка? – равнодушно подумал Эдгар. – Тем лучше. Женщины гораздо благороднее мужчин… хотя иногда они уходят».

Но прошел еще месяц, и его стало мучить неотступное желание увидеть своего ребенка, взять на руки. Эдгар понимал, что других детей у него не будет, эта девочка – единственное живое свидетельство, что останется после него.

Его страстная любовь к Эвелине оборвалась вместе с земной жизнью, и, узнав о ее смерти, Эдгар не ощутил ничего, кроме горького сожаления. Он и сам был уже мертв.

Эдгар уехал из Варшавы после разговора с Низамеддином, чтобы больше не видеться со своим врагом, и затворился в поместье. С той поры минуло еще четыре полнолуния, принесших четыре жертвы – все из крестьян, кто заблудился в лесу или задержался на сенокосе. Чтобы не оставлять очевидных следов в виде двух ранок на шее, Эдгар привык пользоваться мизерикордией – тем самым ножом, с помощью которого убил Зиллу. Он быстро делал надрез и припадал к ране. При этом совсем ничего не чувствовал, убивал хладнокровно и не находил в этом удовольствия. Его существование казалось бессмысленным, и Эдгар с радостью умер бы, если бы знал, как это сделать. Та жажда жизни, которую возродила в нем Кресента, а затем схватка с волком, довольно быстро иссякла. Эдгар не знал, что делать со своей новой сущностью. Он чувствовал себя нежитью, презренным существом, в котором нет никакого величия. И нашел в себе мужество принять решение – отыскать своего невольного создателя Низамеддина и попросить убить его снова, теперь окончательно. Но сначала Эдгар хотел увидеть дочь.

Он распустил слуг, запер опустевший дом и навсегда покинул свое поместье. Эдгару было все равно, что станется с крестьянами. В это неспокойное время кто-то из предприимчивых соседей наверняка приберет его земли к рукам и позаботится о них. А если он уедет, крестьяне, по крайней мере, останутся живы.

В августе 1772 года Эдгар впервые ступил на земли озерного края Северной Добруджи и увидел замок на скале, не подозревая, что тот станет ему вторым домом. Дали восточной окраины Европы, теплых и чуждых краев, словно уплывали вниз по течению Дуная, где великая река, целуясь, сливалась с Черным морем. Бескрайние степи колыхались и плясали, как золотой пожар с драгоценными камешками полевых цветов, а вдалеке виднелись вершины скал, похожие на призрачные замки. Затопляемая часть суши явилась на смену стремительным степям – притягательная глубина синих озер, огражденных кладбищенской стеной камыша. Эдгар попеременно вдыхал жаркий ветер степи, свежий бриз с моря, туманный дурман болот и вглядывался в багряный закат над замком, где ждала его кровинка.

Граф был неприятно удивлен, завидев на пороге своего шурина, которого встречал лишь несколько раз на светских вечерах в Варшаве, когда не иначе как дьявол его соблазнил влюбиться в сестру этого господина.

– Приветствую вас, граф Романеску. Могу я войти? – вежливо осведомился Эдгар.

– Здравствуйте, пан Вышинский, – с учтивой холодностью произнес граф Милош. – Чему обязан такой честью?

Граф смотрел на Эдгара с нескрываемым осуждением из-за того, что этот благородный пан не удосужился появиться на свадьбе своей сестры. На ее похороны он не успел бы, так как жил далеко.

– Я приехал поклониться могиле сестры и посмотреть на племянницу, – как ни в чем не бывало заявил Эдгар и задал животрепещущий вопрос: – Как ее назвали?

– Магдалина, – недовольно ответил граф Романеску: мысль о дочери раздражала его.

– Магдалина, – мечтательно повторил Эдгар с совсем другой интонацией, нежно растягивая по слогам новое для него слово. – Что ж, красивое имя.

Пока Эдгар шел к детской, нянька, провожающая его, рассказывала о последних днях Эвелины. Он слушал с противоречивыми чувствами – безысходной печалью и сдерживаемым нетерпением, торопясь увидеть дочь.

– Девочка родилась слабенькая, – говорила нянька, с трудом поспевая за быстрыми шагами барина. – Такая маленькая, глядишь, прямо сейчас в руках рассыплется, но зато красивая, как настоящий ангелочек. Графиня очень тяжело рожала, долго мучилась, даже чуть не умерла в родах, но, видно, Господу было угодно дать ей еще несколько месяцев, чтобы полюбоваться дочкой. Графинюшка ведь и кормила сама, пока не занемогла, охладившись на озере, и не скончалась.

Комната, где умерла Эвелина, теперь была отдана младенцу, но в ней не чувствовалось ничего довлеющего и мрачного. Детская утопала в солнечном свете, и дух Эвелины не преградил Эдгару путь, когда он переступил порог. Рядом со скорбно убранным смертным ложем стояла кроватка маленькой принцессы под пышным кружевным пологом. Эдгар нерешительно приблизился к колыбели и склонился над ней, с изумлением вглядываясь в крошечное личико и уже не имея сил оторваться от него – девочка сразу пробудила его интерес. На жирном молоке кормилицы младенец отъелся и быстро приобрел очаровательную пухлость. Малышке Магдалине шел уже шестой месяц, она вовсю вертелась, сучила ножками и мило гулила.

– Я боюсь уронить ее, – недоуменно сказал Эдгар няньке, не сводя с ребенка зачарованного взгляда, – не умею держать младенцев, никогда раньше не брал их на руки.

– Вот так, пане, это просто. – Нянька достала ребенка из колыбели и положила на сложенные руки Эдгара.

Малышка смотрела осмысленными глазами, которые уже утратили молочную мутноватость и приобрели пронзительную небесную синеву. Хотя цвет этих глаз был светлее, чем у него, Эдгар безошибочно