мелодии, гостеприимно приглашая любого, кто еще не решился зайти. В громадных храмах былых эпох совершались безумные ритуалы перед богами, что невидящим взглядом каменных или металлических глаз безнадежно взирали в небеса. Жрецы и адепты одурманивали себя чудовищными наркотиками, впадая как в плотский, так и в религиозный экстаз, несущий забытье.

Антарион и Тамира после долгих блужданий по извилистым улочкам наконец вышли к воротам Саддота. Впервые в истории ворота никто не охранял – стражники покинули свой пост, не боясь наказания, и присоединились к всеобщей вакханалии. Здесь, на окраинах, народу было мало, лишь изредка попадались отдельные пьяные, и широкий пустырь между последними домами и городской стеной выглядел полностью безлюдным. Никто не видел, как влюбленные скользнули, подобно мимолетным теням, в сумрачную пасть ворот и по серой дороге направились во тьму, окруженные тусклыми очертаниями мавзолеев и монументов.

Звезды, что до этого затмевались яркими огнями Саддота, теперь сияли на выжженном небе. Пока влюбленные уходили все дальше от города, из-за некрополя поднялись две маленькие мертвенно-бледные луны Фандиома, озарив истомленными, ослабевшими лучами многочисленные купола и минареты мертвых. В свете двух лун, отражавших неверный свет умирающего солнца, Антарион и Тамира сняли маски и посмотрели друг на друга. Им не требовалось слов, чтобы выразить свою любовь, и страстный поцелуй положил начало месяцу их последних наслаждений.

V

Два дня и две ночи бежали влюбленные, удаляясь от Саддота, при свете дня прячась среди мавзолеев и путешествуя во тьме, в мертвенном сиянии лун по дорогам, которыми мало кто пользовался. Путь их лежал к заброшенным, опустевшим древним городам на дальних трактах Хармалоса, в краю, где сама почва давно истощилась, уступив вторжению пустыни. И наконец, поднявшись на низкий, безлесный горный хребет, они увидели внизу полуразрушенные крыши забытого Урбизона, обезлюдевшего больше тысячи лет назад, а за крышами – тусклую черную поверхность озера, окруженного голыми, изъеденными водой скалами; некогда здесь был залив большого моря.

Сюда, в разрушенный дворец императора Альтаномана, чья бурная слава стала достоянием ушедших в прошлое легенд, заранее пришли рабы Антариона, принеся с собой запас еды и предметов удобства и роскоши, которые могли потребоваться до того, как наступит забвение. Здесь влюбленным ничто не угрожало, ибо Хаспа, всеми способами лихорадочно разгонявший скуку последних дней своей жизни, наверняка удовлетворился каким-нибудь другим, не столь недоступным капризом и уже успел позабыть о Тамире.

Для влюбленных началась жизнь, в краткие дни свои вобравшая все возможные наслаждения и отчаяние. Как ни странно, Тамира избавилась от мучительных смутных страхов и неотступной тоски и в объятиях Антариона была совершенно счастлива. У них было слишком мало времени, чтобы выразить друг другу свою любовь, поделиться чувствами, и мыслями, и мечтами, им не хватало для этого ни слов, ни поступков; и оба пребывали в блаженстве.

Однако стремительное время было безжалостно к ним, и день за днем красное солнце Фандиома все больше омрачала надвигающаяся тень; неподвижный воздух становился все холоднее, а небо, в котором не появлялось ни ветерка, ни облачка, ни даже пролетающей птицы, предвещало неминуемую гибель. Каждый день Антарион и Тамира наблюдали за угасающим солнцем с разрушенной террасы над мертвым озером, и каждую ночь они видели, как тускнеют призрачные луны. И любовь их преисполнилась нестерпимой сладости, какая вряд ли могла зародиться в душе или плоти смертного.

К счастью, они потеряли счет времени, не зная, сколько прошло дней, и полагали, что впереди у них еще несколько рассветов, радостных вечеров и лунных ночей. Лежа вместе в старом дворце – на мраморном ложе, которое рабы застелили роскошной тканью, – они раз за разом повторяли молитвы любви, когда однажды в полдень солнце настигла предсказанная астрономами погибель и дворец медленно погрузился в сумерки намного темнее тени от любой тучи, а потом нахлынули волна эбеново-черной тьмы и ползучий холод космического пространства. В темноте застонали рабы Антариона, и влюбленные поняли, что близок конец всему. Отчаянно прильнув друг к другу в безнадежном восторге, они осыпали друг друга бесчисленными поцелуями, шепча в высшем экстазе слова нежности и желания, пока пришедший из бескрайней бездны холод не сжал их в тисках мучительной агонии, а затем настало милосердное оцепенение, а после – всеохватывающее забвение.

VI

Фрэнсис Мельхиор очнулся в кресле перед телескопом, вздрогнув от внезапного холода. Пошевелившись, он почувствовал странное онемение в конечностях, будто очутился на морозе, какого не могло быть августовской ночью. Долгий и странный сон, который он только что видел, казался невероятно реальным, и Мельхиор до сих пор помнил мысли, желания, страх и отчаяние Антариона. Повинуясь некоему подсознательному импульсу, он посмотрел на звезду, которую изучал перед тем, как с ним случился приступ головокружения. Расположение звезд на небе нисколько не изменилось, и созвездие все так же высоко висело на юго-востоке, но в изумлении, которое обернулось подлинным потрясением, он увидел, что сама звезда исчезла.

С тех пор, хотя он многие годы каждую ночь вглядывался в небо, ему так и не удалось снова отыскать далекую звездочку, что столь необъяснимо и неудержимо влекла его к себе. Мысль о ней заставляет его грустить еще сильнее, и, хотя за прошедшие в бесплодных поисках годы, продолжая торговать антиквариатом и изучать звезды, Фрэнсис Мельхиор успел постареть и поседеть, он до сих пор не уверен, что́ было сном – его жизнь на Земле или месяц на Фандиоме под умирающим солнцем, когда, будучи поэтом Антарионом, он любил благородную и печальную красоту Тамиры. И неизменно его беспокоит безрадостное сожаление о том, что он пробудился – если это можно назвать пробуждением – от смерти, которая настигла его во дворце Альтаномана, с Тамирой в объятиях и ее поцелуем на губах.

Остров, не отмеченный на карте

Не ведаю, сколько времени носило меня по волнам. Несколько дней и ночей я помню как чередование серости и тьмы; затем фантасмагорическая вечность бреда и смутное падение в непроглядную тьму забвения. Вероятно, меня привела в чувство вода, которой я наглотался; я лежал на дне шлюпки, головой прислонившись к корме, и шесть дюймов рассола плескались подле моих губ. Я задыхался, шлюпку швыряло на волнах, и с каждым броском вода прибывала с обоих бортов; где-то неподалеку ревел прибой.

Я постарался сесть, и с трудом, но мне это удалось. Мысли и чувства путались, и я почти утратил способность ориентироваться в пространстве. Больше всего меня мучила жажда – во рту разбегалось и пульсировало пламя; голова кружилась, тело как будто обмякло и опустело. Я пытался вспомнить,