околачиваясь в лавке в надежде, что им поднесут рюмашку, – и вежливо отказался. Стало быть, сейчас он повстречался с одним из таких горемык, который, к тому же, имел глупость предложить табака ему, ребенку. Он не понял почти ни слова из того, что сказал этот сутулый хуторянин: что-то насчет того, что у него на хуторе много бочек и что они на всех кроватях… а еще он назвал его «светлоголовиком». Что это означало? Гест пошел за мужиком вверх по склону горы (а в горле у него застыл комок), а затем вошел в дом, еле сдерживая тошноту: запах там был невыносим. (Это было весной, когда Гест впервые прибыл в Нижний Обвал: то есть после Коппа и до французского судна.)«Прощайте, дощатые полы и письменные столы, столовое серебро и банты!» – надрывалась в плаче его душа.

Гест пытался сбежать, но потом ему пришлось бежать уже из этого побега. И вот сейчас он лежит здесь, на матрасе, набитом сеном, и он чуть-чуть примирился со своей судьбой, но на душе у него стало еще мрачнее.

Ноябрьская луна посылала свой луч сквозь окошко в крыше, он косо падал на столбик кровати, от этого белевший, словно тесовая колонна, на которую плеснули жидкого серебра, и от него брызги дивного лунного света проискривались над постелью мальчиков: щекастый коротконосый Бальдюр лучился перед глазами Геста, лежа у стенки на одеяле под жестким от грязи пледом, и крепко спал блаженным сном, нежно посапывая, глубоко погрузившись в жизнь, которая ужасна настолько, что на осознание одного этого факта уходит полвека. Из мастерской доносился спотыкающийся смешок Лауси – тихое ржание души, приглушенное земляными стенами коридора, – как могла такая крошечная книжка дать такую огромную радость? В кровати в глубине комнаты ворочалась женщина, а по ту сторону прохода спала Хельга – девочка, которая ночью угостила его подовым хлебом, а потом так красиво читала ему Холодномысские римы. Да, это все были неплохие люди, и старуха – лучше всех. И все же в этот прекрасно-лунный миг в бадстове хутора Следующий Обвал мальчик по-прежнему был тверд в своем решении не связывать себя семейными узами с этими людьми. Здесь он – всего лишь зимний гость. По весне он отправится домой. Он был и всегда будет Коппом.

Глава 22

Ягнята и айсберги

Пока дети из более хороших семей в этой стране сидели за партами, Гест по-прежнему сидел на кровати и вязал носки на продажу. И постепенно он отдалился от того, что мучало его, словно эта бадстова была лодкой, а спицы – веслами.

Повседневность – лучшее лекарство; дни один за другим маршировали вверх по заснеженному склону, словно малорослые, но крепкие солдаты. С винтовкой наперевес и голодным блеском в глазах они набрасывались на черную думу, простершуюся над нашим героем, и отъедали от нее по кусочку, и со временем запас черноты стал иссякать, а сами дни со временем вытянулись – солдаты стали выше ростом и каждый раз отъедали от черной буханки все более крупные куски.

Так прошла зима с варежками, морозами и апрельскими селями.

Правда, в середине мая произошло такое событие: в середине месяца го́уа[77] батрак с Сугробной речки увидел, как мимо проплывает двадцатый век: при мелкой мороси, на расстоянии доброй морской мили от безмаячного Сегюльнеса. Многие надеялись, что он по пути на запад страны причалит здесь, но этого не произошло, очевидно, из-за того, что в начале года его задержали в пути здешние льды на море.

Зато весна пришла в обычное время и выгрузила на берег шестьдесят пар плавунчиков, двести ржанок, тысячу крачек[78], а также без счета травяной зелени и белых ночей для всеобщего пользования.

Четырнадцать Лаусиных овчушек были выпущены из своей темницы; на ярком весеннем солнце они производили немного комичное впечатление: такие отощавшие – а животы при этом набитые, – а вот корову Хюппу не выпустили даже условно, и она продолжила отбывать свое пожизненное заключение в хлеву, который лепился к дому и склону горы, словно поросшая травой навозная куча.

Гест принял участие в своем первом окоте (в первую весну он почти не выглядывал за пределы коридора в доме), и его разум возрадовался, когда он увидел, что поголовье скота выросло с пятнадцати до тридцати семи за полмесяца, и это даже при том, что одна овца и два ягненка выбыли. Как приятно дивиться чуду жизни! А за овчарней его ждала девица Хельга, которой недавно исполнилось девять лет, и держала букет цветов, собранный для него одного. Становилось все понятнее, что эта симпатичная девчушка, глазастая, мокрогубая, это предвестие женской красоты, решила, что ладная грудь густоволосого прямоволосого паренька станет тем воздушным кораблем, который понесет ее навстречу лучшей жизни. Эти цветы, растущие здесь среди сора, сами собой собрались и вручились ему.

Кто откажется от букета цветов?

– Спасибо, – сказал он, хотел сказать еще что-то, но не знал, что именно, а она к тому времени уже убежала в дом, чирикающая темноволосая голубка.

За букетом последовал ягненок: вскоре Гест стал и помолвленным, и владельцем ягненка. Лауси подарил ему красивую новорожденную овечку, после того как они целую ночь просидели без сна у овчарни – ведь во время окота надо сутками дежурить, потому что свежую добычу подстерегают ворон и лисица. Последняя занималась даже родовспоможением: утаскивала свою жертву прямо из места ее возникновения в чистилище – этот способ назывался «из живота в живот». Да, отец тьмы превращался даже в «хвостатую повитуху», как было сказано у поэта Глота Студеного.

Гест, которому 13 апреля исполнилось тринадцать лет, был весь захвачен этим жизнеподанием, и хозяин хутора впервые услышал в голосе этого своего юного помощника искренний интерес: «По-моему, Гевьюн к вечеру окотится! У нее двойня будет?» А когда мальчику подарили ягненка, он едва не упал в обморок от счастья. Он, у которого ничего и никого не было: ни отца, ни матери, ни жизни, ничего! И тут у него появилось что-то живое! Весь тот день и следующие дни он, словно страж, охранял свою овечку и ее мать, а потом во всеуслышанье объявил, что назовет ее Айсина. Это диковинное имя было составлено из слов «осина обручий» – кеннинга[79] женщины, которому его недавно научил Лауси, и слова «айсберг»: в то утро, когда белая овечка наконец вошла в этот мир, в устье фьорда появился белый, как шерсть, огромный айсберг. Это тоже не вполне соответствовало правилам хозяина Обвала: Лауси всем своим овцам давал имена в честь древних языческих богинь.