class="p1">В начале мая горизонт у моря стал непривычно белым, к ужасу хуторян и моряков, и потом ледяная кайма начала медленно приближаться, словно плесень, затягивающая этот кусок бытия. К середине месяца она, ко всеобщему облегчению, отступила, но при этом послала земле несколько белых приветствий: во фьорд приплыли три айсберга. Самый крупный из них сел на мель посреди фьорда к северу от Сугробной косы и торчал там все лето. Его вершина была больше нового склада, который построило на своем участке этой весной товарищество «Крона». По вечерам трое пророков выходили погулять на взморье в своих кальсонах до щиколотки, стояли, уставившись на белую громаду, и вычитывали из морской голубизны ее склонов три разных сообщения.

Йоунас: «В новом веке льдов не будет».

Йеремиас: «В новом веке будет оледенение».

Сакариас: «Не, гля-ка, этот айсберг нам ничего не скажет, ведь это кусок льда времен Великого оледенения, который откололся от самой старой части Гренландского ледника, и он для пророчеств не годится…»

Пророк номер три стал читать такую лекцию, стоя у выхода из бадстовы Старого хутора навытяжку, словно депутат на трибуне, пока парламент готовился ко сну. Двое пасторских батраков, ложась в постель, что-то бормотали друг другу о понятии «психиатрическая больница», которое один из них вычитал в столичных газетах. – Не годится, говорю, для пророчеств. Ведь, как известно, ледники теряют рассудок по истечении десяти тысяч лет…

– А люди по истечении восьмидесяти лет! – крикнул на пророка один из батраков, и наградой за это ему стал рокот смеха по всей вытянутой спальной землянке.

Кроме Айсины Гест привязался к овце по имени Фрейя – фрёкен с четырьмя красивыми рогами[80], но чудовищно тощей. Фрейя родила мертвого ягненка, которого Гест, освежевав, вынес на каменистый склон, подобно древнему хуторянину, который приносит своего сына в жертву лисьему богу, потому что мясо мертворожденного никто в рот не брал. Чтобы Фрейя не перестала давать молоко, от Гевьюн, окотившейся двумя, взяли одного ягненка и приучили сосать Фрейю. Это был черно-пятнистый барашек, на которого надели белую шкуру мертвого ягненка, и насмешливый хуторянин-стихоплет поэтому быстро прозвал его Волком. Также у мертвого ягненка – прежде чем Гест отнес его на камни, – вынули сердце и провели им по голове Волка, словно мыльной губкой, чтоб овца Фрейя почуяла запах своего сердца.

Гест стоял в отдалении и следил за этими процедурами. Отец и дочь – Лауси и Сньоулька – без трепета приступили к делу, словно самые сноровистые в мире акушер и неонатолог, и последняя гримасничала, так что ее телячьи зубы посверкивали. Гены мальчика, залегавшие глубже всего, не избежали догадки, что такая же процедура не помешала бы и ему самому, чтоб Ундина, супруга торговца, взяла его под свое материнское крыло ровно за две минуты – как овца Фрейя черного Волка в белой шкуре. Вначале она морщилась при виде этой черной головы с чем-то красным, но узнав запах, сама подставила вымя.

Кровь – это кровь.

Но эти мысли генов так и не проникли в мозг мальчика, туда могло проникнуть только одно.

Копп – это Копп.

По окончании окота скотину отвели в загон. Ночью овец держали в ограде, а ягнят в специально отгороженном углу, чтоб обозначить, что их ожидает разлука. Постепенно маток начали доить, так что для ягнят в вымени оставалось мало, и вот настал тот день, когда ягнят выпустили из ограды – а загон опустел: их матери исчезли! Тут началось громкое блеянье-рыдание, и тогда женщины и дети на стене загона заплакали из чувства солидарности с четвероногими малышами. Овец отогнали подальше вдоль фьорда, к самым Мертвяцким обвалам (там среди валунов и сугробов была кое-какая чахлая травка для выпаса), чтоб они не слышали жалобного блеяния. За овцами шли Гест и Юнона: ведь сейчас наш герой так высоко забрался и по горному склону, и по жизни, что мог с полным правом титуловать себя пастухом.

А ягнят погнали в другую сторону, к самому фьорду, а оттуда вверх по склону в загородку, где им было предоставлено жиреть до самой осени, чтоб на Рождество у людей был бараний жир.

Глава 23

Подруги с западных фьордов

Эта первая весна в новом веке мало отличалась от тех жалких веснешек, которые раньше видели эти края. Кроме относительной бесснежности и покрытых слизью ягнячьих голов, высовывающихся из тощих овец, здесь не было никаких земных признаков того, что обычно связывают с понятием «весна».

Трава была еще жухлой, кочки поморожены, а сугробы доходили до середины горных склонов. Деревьев в этом фьорде до сих пор не росло, но тринадцать ярко-желтых нарциссов, как обычно, вылезли из земли возле Мадамина дома, словно мимолетная радость из светобрызгалки творца, и сейчас, как и раньше, парни-земляночники быстро растащили их себе на украшение или чтоб поднести девушкам за поцелуй и все сопутствующее.

Единственные настоящие приметы весны были в небесах. В середине мая прилетели крачки – с юга через весь земной шар, недовольно голося по поводу такой мороки – менять один полюс на другой, – а все ночи стали светлыми, будто день. Свет стекал с горных склонов, истребляя каждую тень, и даже в самых темных земляночных кухнях у котлов появлялся легкий ореол блаженства. По этим причинам североисландская весна выглядела еще более скудно: здесь безвёсное состояние еще больше бросалось в глаза при круглосуточном ярком освещении. Эта весна всего лишь подчеркивала тот факт, что здесь никакой весны ни черта нет.

Вот на эту ярко освещенную сцену тихонько вплыл курсирующий вдоль побережья пароход, который на тот раз назывался «Моуна», со своей паровой медлительностью. Косой стальной борт влился во фьорд вдоль приморских скал. А среди его пассажиров были две юные дамы – две подруги с Западных фьордов, две прямые как стрела богини из мира деревянных домов – Сусанна и Вигдис.

Вигдис Торгильсен, дочь торговца из Бильдюдаля, была двадцати семи лет от роду, в юбке до самых башмаков и черном пальто с еще более черным меховым воротником – пальто, таком же утонченном, как ее воспитание и характер. Ее точеное лицо ослепляло искусно прочерченными ясными линиями, она была, как говорилось, «обликом чиста и пригожа». Ее глаза сидели глубоко под выступающим лбом, от которого вниз по прямой опускался нос, словно наносник шлема, так что ее профиль давал понятие о решительности, твердости, выдержанности. Но пухлые губы придавали этой суровости мягкость и ласковость. Волосы у нее были черные, малообильные, как часто бывает в краю малой растительности и долгой темноты, а кожа белая,