Шрифт:
Закладка:
– Не понимаю, с чего ты именно сейчас даришь ему эту ерунду. Пока мы все вяжем – никаких книжек! – отрезала Сайбьёрг, а ее муж все еще сидел, уставившись на тещу, и ругался, что она от старости совсем из ума выжила, и лелеял мысль по осени зарезать ее как овцу.
Гест положил книжку под подушку и начал ждать Рождества. Читать он научился в сухом деревянном раю у Коппа, но книжным червем не стал, читал только воскресные газеты да датскую грамматику. Он раскрыл томик наугад. Что она сказала: «студеные» стихи или «стыдные»?
Мерзнут мышцы в животе,
пальцы и ботинки.
Я в студеной скользоте
извергаю льдинки.
Глава 19
Грандвёр
Как уже было сказано, Грандвёр, мать Сайбьёрг и теща Сигюрлауса, была родом из мест На краю Крайних долин и жила там весь век до тех пор, пока этому житью не положила конец снежная лавина. Все, кто был так или иначе способен к суждению, считали условия в Крайних долинах самыми суровыми во всей стране. Несмотря на то что название было во множественном числе, речь шла о всего лишь одной долинке – впадине в горе между Хейдинсфьордом и Оудальсфьордом, но до берега эта впадина не доходила, а обрывалась на отвесном утесе над морем. Если Сегюльфьорд был шкафом, то Крайние долины – крошечной полкой, полностью открытой ледяному океану и его вечному полярному реву.
Если встать возле дома на тамошнем хуторе и крикнуть в сторону северного магнитного полюса, этот крик быстрее всего услышали бы у побережья Якутии. На излете гололедных зим никто не выходил из дому, не привязавшись веревкой; нужду справляли, свисая на канате с крутого уклона под самым хутором, подобно добытчикам птичьих яиц в горах, а дерьмо падало на край обрыва. Чистка скального уступа входила в круг весенних хозяйственных работ. Канат подлиннее свисал от входной двери до самого моря внизу и прозывался «тропинкой к дому».
Для жителей селений, расположенных дальше вглубь острова, хутор в таком месте был бельмом в глазу: их возмущало, что на таком краю света вообще кто-то жил, и власти много раз пытались выкурить людей оттуда посулами земли, разнообразными вызовами и оглашениями. Тогда в жизни страны самую главную роль играло сено с туна: у кого самый большой сенокос, тот и богач, – как будто все население там было какими-то травоядными веганами. И даже в Крайних долинах, где туна вообще не было, все-таки можно было сорвать пару травинок, чтоб обеспечить прокорм небольшой семье: этого хватало одной корове и паре-тройке баранешек.
Грандвёр во всех селениях была живой легендой, правда, большинство считали, что ее уже давным-давно нет в живых, потому что в молодости она прославилась на весь север Исландии геройским подвигом, на который, казалось, не могла решиться ни одна женщина и который ни одна женщина не повторит.
В середине зимоосени ее муж и два брата отправились ловить треску в дивную погоду. Батрачек в Крайних долинах не было, а хозяйка оставалась дома одна с четырьмя детьми, из них одним новорожденным, и к тому же должна была вскоре родить пятого.
На краю Крайних долин огонь в очаге горел с самой эпохи первопоселенцев, вот уже более девяти сотен лет – все тот же огонь в том же очаге, и так же было на каждом хуторе по всей стране, ибо в ледяном краю огонь потребен весьма. В каждой долине пылали эти олимпийские огни исландского простонародья, и их никогда нельзя было гасить. По вечерам огонь «клали спать», а поутру снова «поднимали». Это было великое женское искусство, передававшееся из поколения в поколение и только живым примером, потому что ни одна из праматерей не могла объяснить словами, как укрывать на ночь огонь. Однако порой случалось, что огонь в очаге умирал, – и тогда дело принимало скверный оборот, ведь автоматические бензиновые зажигалки пока что томились в приемной у Истории, коротая время ожидания за старыми журналами про горючие материалы.
И вот в самый разгар хлопот о детях хозяйка разлила воду из кастрюли в очаг – и от этого огонь полностью погас. Положение было безнадежным, ведь лодка с утра ушла на лов. До Оудальсфьорда из Крайних долин дойти пешком было нельзя: там по всему побережью отвесные скалы обрывались прямо в море. А до ближайшего хутора в Хейдинсфьорде, Дома-в-Заливе, было восемь часов ходу по бездорожью, а пройти можно было только по приливной полосе, да и то в тихую погоду, потому что многие участки этого пути в часы прилива непроходимы. На улице бушевала полярная непогода: метель и буря. Грандвёр заприметила положение луны на небе и принялась высчитывать время: она родилась и выросла в этих краях и часто ходила до Дома-в-Заливе. Она переждала вечер и ночь в кромешной тьме без огня в лачуге на самом краю земли, а с утра снарядилась в путь-дорогу. Погода к тому времени стала чуть более сносной, хотя с северо-запада хлестала метель с градом. Она утеплилась со всех сторон и привязала к себе младшего ребенка, устроив его в объятьях на своем беременном животе: она была на шестом месяце, – а троих старших оставила дома, дав им строгий наказ.
И шагнула в белую мглу.
На улице было, можно сказать, светло. Во всяком случае, сквозь косую пургу можно было увидеть, где кончается земля и начинается море. Она ощупью спустилась со скалы (макушка ребенка глядела вверх) и направилась на запад, так что морской прибой был у нее по правую руку. Она срезала угол по склону в сторону моря, ведь скоро ей предстояло идти по приливной полосе. К тому времени метель как раз улеглась, но волнение на море, как ей показалось, стало сильнее. Накануне вечером в темноте юная Грандвёр рассчитала, что до Бедовых банок, главного препятствия на ее пути, она должна дойти до того, как море заприливится. Но из-за сильного волнения возле тех трех высоких узких скал было не сухо. Но отступать нельзя, ведь дома, в лачуге без огня, ждали трое детей. И она привязала ребенка к своей голове и шагнула в эту влажную кутерьму. Прибой бился ей в грудь, но камни на приливной полосе были достаточно ровными. И сейчас она полушла-полуплыла в такт волнам вдоль подводных скал, уже миновала две из них, ей осталась только одна –
