Шрифт:
Закладка:
342 В митраизме — религии, возникшей незадолго до христианства, — обнаруживается особая жертвенная символика, которой, должно быть, соответствовал свой ритуал — увы, ныне известный нам лишь по отрывочным надписям и изображениям на памятниках. В ритуале происходил transitus (переход в мир иной): Митра нес на себе быка, и жертвоприношение последнего обеспечивало плодородие следующего года; распространенное изображение жертвенного акта обрамлялось фигурами двух дадофоров (спутников и соратников), один из которых держал факел прямо, а другой — пламенем вниз; еще упоминалась трапеза, во время которой на стол клали помеченные крестом хлебцы; удалось найти колокольчики, по всей видимости, служившие той же цели (или близкой к ней), что и колокольцы на мессе. По своему содержанию митраистская жертва — это самопожертвование, ибо бык, воплощающий собой мироздание, первоначально считался тождественным Митре. Не исключено, что именно, этим можно объяснить искаженное мукой выражение лица тавроктона[485], напоминающее выражение лица Распятого на картине Гвидо Рени. Митраистский transitus как мотив соответствует Крестному пути Христа, а трансформация жертвенного животного равнозначна воскрешению христианского Бога в пище и питье. Представление о жертвенном акте, то есть тавроктонии, сходно с картиной распятия Христа между двумя разбойниками, один из которых возносится на небеса, а другой отправляется в преисподнюю.
343 Пускай митраистский культ — лишь одна из множества разнообразных параллелей к христианскому таинству, которые можно почерпнуть из культовых легенд и обрядов, связанных с различными ближневосточными божествами, которые умирали во цвете лет, оплакивались и воскресали, но этих немногих замечаний должно быть вполне достаточно. Любой человек, сколько-нибудь знакомый с этими религиями, ничуть не усомнится в наличии глубокого родства между этими символическими типами и идеями[486]. На заре христианства и во времена ранней церкви язычество было насыщено подобными представлениями и философскими спекуляциями, от них отталкивавшимися; таковы были основания для развития мышления и визионерства гностической философии.
Б. Видения Зосимы
344 Характерным представителем гностической школы можно считать Зосиму Панополитанского, натурфилософа и алхимика III столетия нашей эры, сочинения которого сохранились, пусть и в поврежденном виде, в фундаментальном алхимическом своде Codex Marcianus. Они были напечатаны Марселеном Бертло в его «Collection des anciens alchimistes grecs» (1887). В различных местах своих трактатов[487] Зосима излагал содержание нескольких видений; скорее всего, перед нами варианты одного и того же сновидения[488]. Безусловно, Зосима был гностиком-язычником — точнее, как следует из знаменитого отрывка о кратире[489], — поклонником Поймандра, следовательно, герметистом. Конечно, алхимическая литература изобилует иносказаниями, но лично я поостерегся бы причислять к ним пересказ сновидений Зосимы. Всякий, кому знаком язык алхимии, без труда опознает в этих иносказаниях лишь аллегории распространенных знаний. Как правило, мы легко различаем за театральными масками аллегорических фигур и действий те субстанции и процедуры, которые умышленно и нарочито пытались затемнить. Ничего подобного в видениях Зосимы нет. Поначалу даже отчасти удивляют алхимические толкования, которые приводит сам Зосима, утверждая, что сновидение и все многокрасочное действо вокруг него попросту иллюстрируют способ изготовления «божественной воды». Далее, всякое иносказание есть замкнутое в себе целое, тогда как наше видение, подобно подлинному сну, множит, расширяет и уточняет одну и ту же тему. Насколько вообще можно судить о природе этих видений, мне кажется правдоподобным, что уже в оригинальном тексте некие плоды творческих размышлений объединились вокруг ядра некоего исходного сновидения и тесно с ним переплелись. О том, что указанные размышления действительно имели место, мы догадываемся по фрагментам, сопровождающим видения в качестве комментариев. Из опыта нам известно, что подобные размышления нередко бывают яркими и живописными, как если бы сон продолжался наяву, на более близком к сознанию уровне. Руланд в своем «Лексиконе алхимии», изданном в 1612 году во Франкфурте, определял размышления, которые, как известно, играли в алхимии значимую роль, как «colloquium internum cum aliquo alio, qui tamen non videtur» («внутреннюю беседу с кем-то другим, коего, однако же, не видно»), — то есть с Богом, с самим собой или же с proprio angelo bono, собственным добрым ангелом[490]. Последний же — не что иное, как смягченная и назойливая форма паредра (заместителя), spiritus familiaris (духа-фамильяра, подручного духа) древней алхимии — духа, часто выступавшего как демон той или иной планеты; его заклинали и призывали посредством магии. Едва ли можно сомневаться в том, что в основе подобных магических практик изначально лежали подлинные визионерские впечатления. В конечном счете видение — это сон, прорвавшийся в явь. По многочисленным свидетельствам, датируемым разными эпохами, мы знаем, что алхимиков в ходе их творческих изысканий посещали видения самого разного рода[491], а иногда даже возникала угроза впасть в безумие[492]. Посему видения Зосимы вовсе не стоят особняком среди алхимических переживаний и вполне обыденны в этом отношении; а вот в содержательном выражении это, пожалуй, одно из наиболее значительных автобиографических свидетельств, оставленных нам алхимиками.
345 Приведу ниже содержание первого видения, которое исчерпывающим образом было рассмотрено в другой работе[493].
«Сказав сие, я уснул и узрел во сне жреца, жертву приносящего, что стоял предо мною на высоком алтаре, подобном чаше. Полтора десятка ступеней вели наверх к алтарю. Там стоял жрец, и некий голос с высот рек: „Се, свершил я нисхождение по пятнадцати ступеням тьмы и свершил я восхождение по пятнадцати ступеням света. Обновляет же меня жертвоприносящий жрец, ибо плотность тела отбросил он, и был я принудительно освящен, а ныне в совершенстве предстал как дух“. Внемля гласу того, кто стоял на алтаре, я задал ему вопрос, желая узнать, кто он. Он же ответствовал мне голосом прекрасным и такими словами: „Я Ион, жрец святилищ сокровеннейших, коий подвергает себя казни невыносимой. Ибо явился некто на рассвете в спешке великой и одолел меня, мечом пронзил и на части разрубил, но так, что сохранился состав согласия моего. Содрал он кожу с головы моей своим мечом, коим владел умело, и опять сложил кости с кусками плоти, и сожигал огнем из руки своей, доколе я не научился, переменяя тело, быть духом. Вот это и есть моя казнь невыносимая“. Не успел он договорить (а я силой убеждал его держать предо мною речь), как налились вдруг его глаза кровью, и изблевал он собственную плоть, и увидел я, как превратился он в какого-то крохотного человечка[494], утратив часть
