nostri: sicut fuisti in medio discipulorum tuorum» («Явись, явись, Иисус, добрый понтифик, среди нас, как был некогда среди учеников твоих»). Тут имя также изначально наделялось силой призыва. Это, по сути, усиление формулы «Benedictus qui venit» порой рассматривается как фактическое явление Господа, то есть как наивысшая точка всего священнодействия мессы.

Е. Consecratio (освящение)

322 В римской мессе освящение является ключевым событием, пресуществлением или трансформацией евхаристических субстанций, хлеба и вина, в Плоть и Кровь Господни. Формула освящения звучит следующим образом[463]:

ОСВЯЩЕНИЕ ХЛЕБА

Qui pridie quam pateretur, accepit panem in sanctas et venerabiles manus suas, et elevatis oculis in caelum ad te Deum, Patrem suum omnipotentem, tibi gratias agens, benedixit, fregit, deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et manducate ex hoc omnes. Hoc est enim Corpus meum.

ОСВЯЩЕНИЕ ЧАШИ

Simili modo postquam coenatum est, accipiens et hunc praeclarum Calicem in sanctas et venerabiles manus suas, item tibi gratias agens, benedixit, deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et bibite ex eo omnes, Hie est enim Calix Sanguinis mei, novi et aeterni testamenti: mysterium fidei: qui pro vobis et pro multis effundetur in remissionem peccatorum. Haec quotiescumque feceritis, in mei memoriam facietis[464].

323 Священник и паства, наряду с жертвенными дарами и алтарем, уже очистились, освятились, возвысились, одухотворились молитвами и обрядами, что начались со вступления и завершились каноном; они готовы в мистическом единстве к эпифании Господа. Поэтому произнесение слов освящения как бы вкладывает в говорящего речь самого Христа от первого лица и обозначает его живое присутствие в приносимом в жертву corpus mysticum (мистическом Теле), которое сочетает в себе священника, общину верующих, хлеб, вино и фимиам. В это мгновение проявляется вековечность единичного божественного жертвоприношения: она переживается в конкретном месте и в конкретное время, как будто распахивается окно или дверь, за которыми взору предстает нечто внепространственное и вневременное. Пожалуй, именно в этом смысле следует понимать слова святого Иоанна Златоуста: «Et vox haec… semel prolata, in ecclesiis ad unamquamque mensam ab illo ad hodiernum tempus et usque ad adventum eius sacrificium perfectum efficit» («Слово сие, однажды произнесенное… в церквах по сей день и до Его пришествия совершает соделанную жертву»). Ясно, что лишь через явление Господа в слове и силу этого слова corpus imperfectum жертвы становится perfectum efficit (делается совершенным), а не вследствие подготовительных действий священнослужителя. Будь эти последние causa efficiens (действенной причиной), ритуал мессы ничем не отличался бы от обыкновенной магии. Священник — лишь causa ministerialis (служебная причина) пресуществления. Истинной же действенной причиной оказывается живое присутствие Христа, которое открывается sui sponte (внезапно), как добровольное изъявление божественной благодати.

324 О том же говорит Фома Аквинский, замечая, что эти слова имеют освящающую силу вне зависимости от того, какой священник их произносит, как если бы их изрекал сам присутствующий Христос[465]. А Дунс Скот[466] (ум. 1308) говорил, что в установительных словах Христа на Тайной вечере содержится его волеизъявление на каждой мессе предавать себя в жертву при посредстве священнослужителя[467]. Отсюда вполне очевидно, что жертвенный акт совершается не священником, но самим Христом. Значит, агентом трансформации является божественная воля, действующая через Христа. Тридентский собор объявил, что в жертвоприношении мессы «idem ille Christus continetur et incruente immolatur»[468], хотя это вовсе не воспроизведение исторического самопожертвования Иисуса, а его бескровное обновление. Поскольку установительные слова таинства, будучи выражением божественной воли, обладают жертвоприносительной силой, то метафорически их можно описать как жертвенный нож или меч, которым по воле Божьей и совершается θυσία. Впервые такое сравнение провел отец-иезуит Леонард Лессиус (ум. 1623), и с тех пор оно прочно утвердилось в церковной риторике как расхожая метафора — с опорой на отрывок из послания к Евреям (Евр. 4:12): «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого», а также, быть может, еще сильнее, на Откровение (Откр. 1:16): «…из уст Его выходил острый с обеих сторон меч». Теория мактации[469] возникла не позднее XVI столетия, ее основоположником был Куэста, епископ Леонский (ум. 1560), который утверждал, что Христос погибает от руки священника. В общем, метафора меча попросту напрашивалась[470]. Николай Кавасила, архиепископ Фессалоникийский (ум. 1363) приводил живописный образчик ритуалов греческой православной церкви:

«Иерей… разрезает хлеб и на столько же частей разделяет и пророческое слово, приспособляя каждую часть слова к той или другой части (хлеба)… Потом, присовокупив, что следует в пророчестве далее, и положив хлеб на священном (блюде), он делает и говорит то, чем изображается самое жертвоприношение, — смерть Господа. Жрется, говорит он, агнец Божий, вземляй грех мира, — этими словами и действиями он выражает самый вид смерти, так как на хлебе он изображает крест и этим самым высказывает, каким образом совершено жертвоприношение, — что именно посредством креста. После того он прободает хлеб, и притом с той стороны, которая представляется правою, выражая прободением хлеба прободение ребра; по этой же причине и орудие для прободения называется копием и бывает устроено в виде копья для того, чтобы оно напоминало собой то копье. Изображая таким образом это действиями, он в то же время передает самое событие и словами: и един от воин, говорит он, копием ребра Ему прободе. Подобным образом и то, что оттуда излилась кровь и вода, он повествует и словами и изображает действиями, вливая в священную чашу вино и воду»[471].

Δῶρωον (дары) олицетворяют также и дарителя, то бишь Христос — и жертвователь, и жертвуемое.

325 Крамп пишет: «За символ смерти Христовой принимали то fractio (преломление), то elevatio, предшествующее „Отче наш“, то осенение крестным знамением по завершении Supplices[472], то consecratio, но никто не догадался усмотреть жертвоприносительную сущность мессы в „мистическом заклании“. Поэтому ничуть неудивительно, что в литургии мессы „заклание“ не упоминается ни словом»[473].

Ж. Великое возношение

326 Освященные субстанции поднимаются вверх и показываются пастве. Гостия в особенности символизирует visio beatifica (божественное видение) небес, во исполнение псалма (Пс. 26:8) (: «Tibi dixit cor meum, exquisivit te facies mea: faciem tuam Domine requiram» («Сердце мое говорит от Тебя: „ищите лица Моего“; и я буду искать лица Твоего, Господи»). В Гостии является присутствие Богочеловека.

З. Postconsecratio

327 Далее следует важная молитва «Unde et memores» («Посему и мы, вспоминая»), которую я приведу полностью, вместе с «Supra quae»