рисующей основные мгновения земной жизни Христа. Прежде всего (в молитвах «Benedictus qui venit» и «Supra quae») налицо предвосхищение и предвоображение пришествия Господа. Произнесение слов освящения соответствует инкарнации Логоса, но одновременно передает страсти и жертвенную смерть Христову, о которой снова вспоминают в обряде преломления. В молитве «Libera nos» подразумевается сошествие в ад, а в обрядах consignatio и commixtio — воскресение Христа.

337 Поскольку приносимый в жертву дар есть сам жертвователь, поскольку священник и паства самих себя предлагают в жертвенный дар и поскольку Христос есть одновременно жертвователь и жертвуемое, то налицо мистическое единство всех составляющих акта жертвоприношения[480]. Сочетание дара и тех, кто его подносит, в единой фигуре Христа намечено уже содержащимися в «Дидахе»[481] указаниями: corpus mysticum, или церковь, состоит из множества верующих подобно тому, как хлеб составлен из множества пшеничных зерен, а вино — из множества виноградин. Сверх того, мистическое Тело Христово двуполо, что символизируется двоичностью вина и хлеба[482]. Получается, что эти две субстанции — мужское вино и женский хлеб — обозначают также андрогинную природу мистического Христа.

338 Выходит, что месса в своем сущностном ядре содержит mysterium и чудо трансформации Божества, происходящие в человеческом мире, от очеловечения до конечного возвращения к своему бытию-в-себе-и-для-себя (An-und-fur-sich-Sein). Сам человек вовлекается в этот загадочный процесс в качестве служебного инструмента благодаря благочестию и самопожертвованию. Самоприношение Бога — добровольный акт любви, тогда как фактическое жертвоприношение оказывается, напротив, мучительной и кровавой кончиной от рук человека как instrumentaliter и ministerialiter (действие инструментальное и служебное)[483]. (Слова Incruente immolatur — «бескровная жертва» — относятся только к ритуалу, но не к символизируемому событию.) Ужас крестной смерти выступает неизбежной предпосылкой трансформации. Превращение есть, прежде всего, оживление субстанций, которые сами по себе мертвы, а также существенное их изменение — одухотворение, в соответствии с древним воззрением на пневму как на некую тонкоматериальную субстанцию. Это воззрение получает конкретное выражение в приобщении плоти и крови Христовым при причащении.

3. Параллели к трансформационной мистерии

А. Теокуало ацтеков

339 Хотя в сравнительной истории религий месса является единственной в своем роде, ее символическое содержание оказалось бы совершенно чуждым человеку, не уходи оно корнями в глубины человеческой психики. А поскольку дело обстоит именно так, мы вправе ожидать, что сумеем отыскать сходные символические образцы как в ранней духовной истории человечества, так и в современной ему языческой мысли. Как явствует из молитвы «Supra quae», в самом тексте евхаристической литургии имеются отсылки к ветхозаветным прообразам мессы; тем самым здесь налицо, пусть косвенная, связь с древней жертвенной символикой как таковой. Тогда ясно, что жертва Христа и причащение задевают некие сокровенные струны в человеческой душе, будучи отголосками первобытных человеческих жертвоприношений и ритуальной антропофагии. К сожалению, было бы неуместно глубоко вдаваться в обсуждение богатейшего этнологического материала по данному вопросу, поэтому я вынужденно ограничусь лишь упоминанием о царском жертвоприношении — ритуальном умерщвлении царя во имя плодородия его владений и процветания подданных, а также об обновлении или «оживлении» богов при помощи соответствующих человеческих жертвоприношений и о тотемных пиршествах, зачастую призванных воссоединить участников трапезы с жизненной силой предков. Уже этих упоминаний достаточно, чтобы понять, сколь глубоко символика мессы проникает в человеческую душу, пронизывая собой всю ее историю. Эти символы явно относятся к числу древнейших и наиболее важных религиозных представлений. Разумеется, сегодня подобные представления принято воспринимать с недоверием, причем этим грешат не только непосвященные, но и научные круги, где считается, что воззрения и обычаи такого рода были в тот или иной момент времени каким-то образом «изобретены», а затем включались в предания или служили примерами для подражания иным народам (якобы их вовсе не существовало исходно в большинстве тех мест, куда они были потом занесены указанным способом). Но всегда довольно рискованно делать какие-либо выводы о состоянии первобытного духа, отталкиваясь от современной, цивилизованной ментальности. Первобытное сознание эмпирически отличается от сознания человека наших дней сразу в нескольких крайне важных отношениях. Так, «изобретение» в первобытных обществах означает совершенно иное, нежели у нас, где одно новшество следует за другим. У первобытных людей жизнь течет привычно из поколения в поколение, ничего не меняется, не считая, быть может, языка, причем это вовсе не означает, что они «изобретают» какой-то новый язык. Их язык «живет» и потому постоянно меняется; это обстоятельство оказалось малоприятным открытием для многих лексикографов, изучающих примитивные языки. Точно так же никто никогда не «изобретал» сочного сленга, на котором говорят в Америке: этот сленг попросту «истекает» из темного материнского лона разговорного языка, обладающего несказанной, неисчерпаемой плодовитостью. Полагаю, что и религиозные обряды заодно с их символическим содержанием развивались, по-видимому, сходным образом из каких-то неведомых нам истоков — не только в одном месте, но в нескольких и в различные эпохи. Они возникали спонтанно из повсеместно распространенных предпосылок, связанных с самой человеческой природой, и никогда никем не «изобретались».

340 Поэтому не должно удивлять сходство с христианскими ритуалами тех обрядов, которые обнаруживаются там, где наверняка не ощущалось никакого влияния античной культуры. Я имею в виду обряды ацтеков, конкретно — обряд «теокуало», или «богоядение», описанный фраем Бернардино де Саагуном, который начал свою миссионерскую деятельность в землях ацтеков в 1529 году, через восемь лет после завоевания Мексики. Из раздавленных и размолотых семян колючего мака (Argemone mexicana) приготавливали тесто, а далее вылепливали тело бога Уицилопочтли:

На другое утро

приносили в жертву тело Уицилопочтли.

Умерщвлял его Кецалькоатль (жрец, представавший в образе божества).

Брал копье с кремневым наконечником,

Вонзал ему в сердце

На глазах (царя) Мотекуномы (Монтесумы. — Ред.) и хранителя божества,

с которым говорил Уицилопочтли,

являвшийся ему, а оный же приносил жертву.

Еще было четверо наставников молодых воинов,

И на глазах у всех умирал Уицилопочтли.

Когда он умер,

Разрезали его тело… теста.

Сердце причиталось Монтесуме;

Другие же части тела,

Служившие ему как бы костями,

Раздали всем, кто присутствовал.

Каждый год они ели это (тело).

Когда делили его промеж себя

Тело бога, из теста слепленное,

то доставалось всем по маленькому кусочку.

Молодые воины ели

И говорили, что едят бога,

а те, кто съедали его, звались «богохранителями»[484].

341 Идея божественного тела, его жертвоприношение в присутствии верховного жреца, которому представал сам бог, что-то ему говоривший, пронзание копьем и смерть