Шрифт:
Закладка:
Кнопка приставки. Кнопка телека. Чертов интернет, опять глючит! Надо сказать Никитину, пусть звонит, ругается. Ах да… Ладно. Что он там говорил – вытащить провода и вставить на место?
Она неловко становится на колени перед полусотней дюймов по диагонали, жирная, как ожившее бревно. С трудом – из–за мешающего пуза – наклоняется ниже. Ковыряется неуклюжими пальцами в проводах, вытаскивая все подряд.
Мужик этим должен заниматься!
За окном как-то резко темнеет, словно ночь решила наступить не по графику. Гремит гром, еще раз. Уже сильнее и ближе, так что начинают дрожать стены.
– Мужик… Должен… – она вставляет штекеры куда попало: входит – значит правильно. Не ее это заботы.
Люстра под потолком начинает раскачиваться, но женщина это не замечает. У нее шея уже лет пять устроена как у свиньи – в небо не взглянешь. Но слегка голову поднять можно – она упирается взглядом в свое отражение в пыльном черном экране. Расплывшаяся рожа, щеки висят. Когда-то красивые глаза затянуты по краям складками.
Ну и что? И ладно. Не двадцать лет, надо понимать. Не все манекенщицы. Многие и хуже выглядят – и ничего!
Огоньки на телеке и приставке начинают мигать, а потом гаснут. Да что за черт?! Неправильно вставила?
Она с трудом поднимается на ноги. Одно колено в пыли и песке, словно она возилась в грязи где-тона улице. Подходит к выключателю и тупо щелкает им несколько раз: свет не загорается.
– А-а-а, так это электричество вырубили… – бормочет она сама себе. От очередного удара за окнами, особенно сильного и где-то рядом не выдерживает стоящий у дивана бокал. Он падает, выплеснув длинный недопитый хозяйкой глоток.
– Вот же тварь! – в сердцах говорит женщина. Шампанского мало, а идти в магазин – лень.
Оживает мобильник на диване, коротко звякает сообщением. Еще одним. Еще.
– Пошли вы к черту, у меня стресс! – говорит женщина. Телефон не хочется брать в руки. Нет никого, кто бы ей был нужен – это или мать с вечными жалобами на бабку, или какой-нибудь магазин. Скидки и распродажи. Ну их, некогда.
Она доливает остатки брюта в бокал и пьет как воду – жадно, большими глотками. Стены снова вздрагивают, где-тона улице слышен шум. То ли машины столкнулись, то ли упало что–то.
Да наплевать.
Раньше она бы пошла на лоджию, выглянула вниз, а сейчас неинтересно. Гроза там, ничего нового. Вон как потемнело!
Стены подрагивают почти непрерывно, из кухни доносится звон посуды – то ли в раковине, то ли из шкафчика. Женщина не обращает ни малейшего внимания. Она вся в себе. Ей нужно упиться грустью и пожалеть саму себя, но в голове пусто. Ни одной мысли.
От очередного удара за окном сыплется остекление лоджии – хлопок и звон. Она поднимает голову и тупо смотрит в разом разбитые стекла, блестящие на фоне почти черного неба.
– Вот же суки! – шепчет она сама себе.
Снова чирикнул и заткнулся телефон. Без любопытства, просто занять руки, она протягивает руку. Ну да, шесть смс от какого-то MCHS. Магазин? Ой, да ну его на фиг!
Черное небо за разбитыми окнами лоджии начинает светиться – сперва по краям снизу, потом багровые молнии прорезают и подсвечивают его изнутри. Оказывается, что это дым. Густые, медленно клубящиеся слои не праздничного на вид пирога.
– Никитин… – роняет в темноту женщина. – Ты сука! Я тебе отдала всю молодость, а ты сбежал…
Нарастает гул и дом трясет уже снизу, от земли. Она едва не слетает с дивана. Телевизор падает на пол, разбиваясь с негромким треском, шкафы перекашивает. Из их раскрытых створок вылетают вперемешку тряпки, сумки, коробки с обувью. На кухне слышен грохот падающих шкафчиков, бьется посуда – стеклянная звонко, а керамика с хрустом.
Небо за уцелевшими чудом окнами расцветает алым и желтым, как неожиданный салют. Все пронзает льющийся с небес свет, яркий до того, что сжигает собой все, куда дотянется.
Женщина кричит. Громко, изо всех сил, как внезапно вырванный акушером из чрева ребенок, недовольный этим миром.
Она зажмуривается, утыкается лицом в тугую диванную подушку, но глаза все равно видят слепящий поток из чистого красного и разбавленного белым желтого.
– Никитин… – шепчет она.
Вряд ли он ее услышит: машина с вещами оказалась гораздо ближе к эпицентру взрыва. Вспыхнула как ватка, брошенная в костер, мгновенно став обгоревшим остовом. Люди вокруг на улице сжались до размеров теней – самих себя, если убрать из тени всю плоть.
Сидевшим в кабине повезло чуть больше – они сохранились как силуэты, став невесомыми. Оскаленные черепа, перевитые проводами сгоревших жил, так и остались смотреть на запад, откуда прилетело и расцвело жуткое облако.
Убирать останки никто не станет.
Некому. Да и было бы кому – незачем. Земли теперь сколько хочешь, избегай только пятен взрывов и осадков после, а так – живи и наслаждайся сложно понимаемой свободой. Человек неистребим, как и его глупость.
И придут новые люди. И построят новые дома. И вырастят виноградники и сады. Но останется вечная проблема: жить с нелюбимыми и уходить невовремя.
Женщина снова шепчет:
– Никитин… Сука!
У нее жутко болит голова, крутит живот, она начинает блевать, выгнувшись с дивана, прямо на забросанный мусором и осколками пол. Ее тошнит кровью, алой на светлом полу комнаты, тонкими мазками рисующей узор смерти. В наступившей темноте сожженной сетчатки глаз она ничего не видит, да и смотреть больше не на что.
Седой и Крылатый
Первое, что Седой услышал с утра, были звуки трубы. Второе и третье – они же. Нет, не бурчание фановых монстров, сопровождающее полет дерьма с шестнадцатого этажа под землю. И даже не бьющийся в истерике кран у соседа снизу – за окнами кто-то играл, выдувая несложный мотив. Довольно громко исполнял, с чувством. Хватило, чтобы разбудить человека с похмелья.
Та-та, та-таа-та.
Шторы долой. Интересно же – посреди города чаще гудят или бьются машины, чем играют на трубе. Или это саксофон? Седой не различал все эти духовые на слух, да и на вид – с трудом. Дудка она и есть дудка.
Внизу медленно ехал всадник. Уже этого одного хватило бы, чтобы застыть у окна. Но еще причудливее, чем сам факт, был его вид – над белой лошадью,
