была земля. Седой и сам чувствовал, что стал такой шаровой молнией. И ему пора было двигаться вслед за остальными. Непонятно куда, но срочно.

Небольшая часть сознания хотела на прощание пройтись по квартире, попрощаться, но остальная сущность упрямо волокла к неведомой цели.

Седой понял, что летит. Странное ощущение, когда ни воздуха кругом нет, ни опасений разбиться о землю. Ничего нет, кроме чувства полета и приближения к цели. Он уже знал, что умер и теперь все его дела взвесят на огромном безмене. По пути, в полете, можно было вспомнить, хорошо ли жил. Правильно ли.

Сразу вспомнился дурацкий случай. Ему – всего двадцать, и на вопрос, что бы хотелось в жизни, он тогда отвечал – женщин и пива. Времена были сложные, как обычно в стране, поэтому и желания приземленные. Прочные такие желания, как сваи в мелком болоте. А еще ему хотелось сорвать стоп–кран в поезде. Ни для чего конкретно, даже не похулиганить – просто интересно, что произойдет в этот момент.

Ничего особенного, кстати, не происходит. Только сжатый воздух по ушам бьет – громко и неожиданно. Но он так и не узнал об этом, потому что побоялся.

И не стал ничего дергать.

Странно, но это сожаление было одним из самых ярких в его жизни. То ли грехов особых не водилось, то ли остальное было мелко и невзрачно по сравнению с тем самым поездом, с набитым людьми тамбуром электрички, которая везла их – смешную студенческую компанию навстречу водке, шашлыкам и яркой, манящей жизни впереди.

А ничего интересного в той жизни больше и не случилось. Женщин и пива было завались – но в этом ли счастье? Можно смело закончить жить в двадцать, сэкономив миру кислород, а стране – ресурсы. Или наоборот – попытаться вернуться и прожить свои следующие тридцать совсем-совсем иначе.

Странно: деньги, женщины, квартиры и машины, рождение детей и повышения на службе, пикники с приятелями и теплое море, иногда представавшее во всей красе утопающего в нем солнца – ничего из этого настолько важным не было. Хоть тресни.

Остатки души Седого смялись, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Он хотел вернуться в юность – и ничего больше. Хотел исполнить глупое, но желание.

Та-та, та-таа-та.

Ах, да! Вот кто всех нас собирает… Мог бы сразу сообразить. Седой мысленно покрутил головой, одновременно и радуясь окончанию земного пути, и немного досадуя, что сразу не понял.

– И что теперь? – спросил он непонятно у кого.

– Как что? Собираем вас вместе. Пришла пора.

– Страшный суд?

– Мы называем его Последним. Обычная уборка территории. По заветам Его. А суда не будет, – отвечал чей-то мелодичный голос, непонятно даже – мужской или женский. – Судить только Он имеет право, не мы.

– Ты… про Бога?

– Зови как хочешь. Он простит. Но Его нет с нами.

– А зачем тогда все это?

– По заветам. Нет ничего слаще исполнения воли Его, хотя мы и сами не знаем зачем.

Седой чувствовал, как его шар сливается с другими, вместе они образуют все заполняющую огненную сферу, растущую, уже бескрайнюю.

Наконец все вокруг стало им, и он стал всем миром. Он знал все, что здесь происходит, только одна загадка осталась нерешенной: а где Он, Тот, что должен судить их?

Где Он, мы даже голову ломать перестали. Я – так уж точно. Есть заветы – будем выполнять. Так заведено сыздавна, не мне, крохотной искре Его огня судить о сроках и смысле.

Души стекались со всех сторон, они шумели, задавали свои глупые вопросы и получали мои ответы. Мы славно потрудились по всему миру, заветы исполнены. Остался только один вопрос. Нет, не зачем – что дальше? Всех живых умертвили, всех мертвых подняли. Впереди вечность, с которой ни мы, ни – тем более они – не знаем, как поступить. Судить самим? Не по чину. Оставить как есть? Заманчиво, но глупо.

В неизмеримой горной выси затрубил главный рог, слышимый всем нам. И возвестил Старший После Него:

– Предлагаю вернуть все на место, братия. До возвращения Его суд невозможен.

Как говорится в одной мудрой поговорке, имеющей хождение в этих краях под моей опекой, «нам что водка, что пулемет – лишь бы с ног валило». И мы начали крутить время вспять, мы начали возвращать грешные души по их местам. Никто из них ничего не вспомнит, да это и не важно.

По всему миру Его затрубили наши горны, играя вместо подъема отбой. Те же ноты в обратном порядке, совсем просто все.

Вы считаете наш труд бессмысленным? Зря. Заветы есть заветы, и воля Его – суть нашего бытия ныне, присно и во веки веков. Опять же, потренировались, что немаловажно.

В следующий раз будет проще.

Почти все души вернулись на место, они даже не вспомнят о произошедшем. Одна только крутится под ногами моей механической лошади, подпрыгивает как мячик.

Кажется, это тот самый, что уточнял о Суде Последнем.

Седой понял, что скоро вернется назад. Почувствовал. И решил, что это единственный шанс проскочить между резьбой и гайкой.

– Слушай, ангел… А можно меня лет на тридцать назад закинуть?

– Зачем тебе это?

– Да знаешь… Мы тут пока в комок лепились, я понял, что жизнь прожил неправильно.

Лошадь под ангелом негромко всхрапнула. Впервые с начала репетиции.

– Многие неправильно живут. Всех возвращать – беспорядок будет.

– А не надо всех. Только меня, а? Чего тебе стоит, вы ж здесь всем командуете…

– Сделай, Рафаэль! Пусть попробует… – Лошадь повернула ко мне голову, обжигая Его светом из косящего глаза. Кто я такой, чтобы противоречить воле Его?! Даже выраженной столь замысловатым способом…

Мячик чужой души перестал подпрыгивать и висел прямо передо мной, отсвечивая искрами синеватого света.

Та-таа-та, та-та.

И чуть затянуть последнюю ноту: тридцать лет – это же совсем немного. В масштабах вечности.

– Остановите поезд! – хрипло надрывался контролер. Пробраться за ввинтившимся вглубь вагона безбилетником этому жирному, с одышкой, мужику было не под силу. Но и бросать дичь не позволяли азарт и должностная инструкция. – Не уйдешь!

Седой, который совсем еще не был седым, стоял рядом со стоп-краном. Точнее говоря, он был вжат в грязную стену электрички, с потеками краски и черными опалинами от окурков. Рядом сопел пьяный мужик в китайской куртке. От него пахло чесноком и чем-то вроде машинного масла.

– Серьезно? – весело переспросил Седой. Поезд набирал ход. За сломанной, а потому незакрытой дверью перрон сменился ускорявшимися деревьями, радостно-зелеными по весенней поре. От двери все старались держаться подальше. –