Как скажете.

И дернул оказавшуюся довольно тугой ручку, сорвав проволоку с пломбой.

Хлопок вырвавшегося на свободу воздуха заставил ближайших к стоп-крану пассажиров пригнуться, зажать уши и обложить будущего Седого матом. Мужик в китайской куртке попытался на него замахнуться, но – не в такой же толчее. Поезд резко остановился. Контролер, растолкав–таки толпу, устремился внутрь вагона. Дальнейшая его – да и «зайца» – судьбы никого не интересовали.

Седой стоял и улыбался. Он был счастлив. Он получил второй шанс прожить эту жизнь. Заново. Лучше.

Когда суматоха с выяснениями, кто здесь, собственно, хулиганит кончилась ничем, поезд тронулся. Седой, по-прежнему широко улыбаясь, протиснулся к открытой двери и с наслаждением закурил. Дым пластался слоями, зависал, словно нехотя добираясь до встречного потока воздуха, и мгновенно разбивался там, снаружи.

Седой и не заметил, как злой мужик пробрался вслед за ним к выходу – да и обратил бы внимание, что здесь такого?

Тоже курить, наверное…

Сильно толкать его не пришлось. Седой ударился головой о край незакрытой двери, выворачивая руку попытался удержаться за поручень, но так и не смог, медленно, мучительно понимая все, что происходит, вылетел из вагона на полном ходу.

Или ему показалось, или на самом деле рядом с вагоном размеренно скакал всадник в белых одеждах, со сложенными за спиной крыльями. Вот он поднял к губам трубу и выдул из нее странно знакомые ноты.

Та-та, та-таа…

Свой крест

…и было Акэму видение…

Это имя такое, Акэм, папаня постарался когда-то. «Что в нашей жизни главное?» – спросил он у матери, держа почти невесомый, но пухлый сверток из одеял и кружева, перетянутый голубой ленточкой. – «Сила – главное! Кто сильнее, тот и прав».

Хмыкнул и выдал имечко. А уж потом в машину отнес, холодно тогда было, снег возле роддома сугробами, сосульки в руку толщиной. Птицы каркать боялись, чтобы горло не застудить. И человеку долго не простоять, ноги отвалятся.

Названный в честь автомата рос с этой историей в душе. Взрослея, то спорил с отцовской мыслью – сам-то батя погиб, не обсудишь, – то соглашался. Потом не до того стало, привык.

Шел раньше по мертвым дорогам, силой получая желаемое. Убивал, не без этого. Грабил – а что делать? В плен попал к викингам, но успел убежать. Стреляли в спину, но не попали. Вот и пришел он однажды в село, а там уже все сожгли. До него.

Нет, Черный День не при чем, гораздо позже все случилось. Да и кто ракету стал бы тратить на поселение в сотню дворов, сараи, свинарники и церквушку. Храм, кстати, огонь не тронул – внутри все поломано, воняло непередаваемо гадким, иконы выдраны, одна фреска со стены смотрела подслеповато – кто ты, мил человек? Но не сожгли.

Не было у Акэма ответа на вопрос со стены. Странник с автоматом, да как это Сыну Божьему объяснить. Никак и не стал.

Сам однажды спалил такую вот деревеньку, не один, понятное дело, с братвой. И церквушка там на окраине торчала похожая, рядом с кладбищем. Пьяные они были, вот и куражились: что в пустом селе не поиграться с огнем. Повесили на столбе какого-то урода, он все прогнать их пытался, да не смог. Так и остался висеть, только ветром плащ колыхало, коричневый – как сейчас помниться. Собак перестреляли всех до единой и пошли себе дальше.

Акэм бросил рюкзак в угол, где грязи поменьше, сгреб ботинком в сторону обломки чего-то церковного. Вон кострище удобное, надо бы досок принести, огонь разжечь. Доски нашлись недалеко. Дом дотла сгорел, а заборчик вокруг едва зацепило. Ругаясь вполголоса, доломал пачкающие руки черным дощечки, собрал в кучу – и отнес.

Странная деревня. Пожар – понятно, людей или убили, или в рабство угнали всем скопом – тоже никаких загадок. Он и раньше такие места видел, но где собаки? Обычно они дичают быстро, в соседний лес за пропитанием на охоту уходят, но брешут неподалеку, слышно. Хоть одна–две, но всегда есть. А здесь тишина, как в могиле. По летней поре даже ветра нет, иначе выл бы в проломленном куполе. Кстати, лечь надо в сторонке, еще свалится оттуда доска, так на месте и упокоит.

А что собак нет – это хорошо. Загрызут еще ночью, твари голодные. Молодец, кто их прогнал. Или перебил – это не важно.

Костер горел ровно, без треска. Бывший забор превращался в тепло и уют, стоял последнюю вахту на пользу человеку, распадался на мерцающие багровым угли. Припасенной дощечкой сдвинул их по каменному полу в сторону, закопал в жар пяток картофелин. Недавно по дороге наткнулся на заброшенное поле, там и нарыл. Копался, как свинья, нож затупил, но нашел. Корявые, мелкие, непонятного бурого цвета, но росли же до сих пор.

На радость странникам и беглецам.

Остальной костер рассыпался, блики гуляли по стенам, фреска то освещалась полностью, то погружалась во тьму. Будто подмигивала иногда, трясла бородкой, выставляла и прятала высокий лоб и неестественно большие глаза.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и вы найдете; стучитесь, и вам отворят, – услышал Акэм.

Подскочил на месте еще на первых словах, автомат выставил перед собой. Стоял, озирался, вглядываясь в темные углы. Нет здесь никого. Почудилось от усталости, вот и весь сказ. А фраза знакомая, раньше слышал. Почудилось.

Продолжения не было, и Акэм опустился на место. Автомат, правда, с колен не убирал – мешает, конечно, но мало ли что…

Голос странный был, вот что! Тихий, но не шепот, просто вполголоса. А мужской или женский – не понять. Так, наверное, ангелы разговаривали, если книги не врут.

Но странник точно знал, как раз написанному верить и нельзя. Сочиняли их во времена, когда солнце над землей было, а не вечные серые тучи. Когда летом жарко, а холод – пронизывающий, страшный – только зимой. Да и то не всегда. Когда по небу летали железные птицы с людьми в брюхе, а машины ездили по дорогам.

Все в книгах ложь, все! И не было этого ничего. Люди тоже врут, вспоминая.

Акэм пошевелил угли. Запахло вкусно, горелой, но едой. После трех дней бегства от викингов – черти бы их побрали вместе с их богами! – жрать хотелось неимоверно. Живот сводило, словно кто резал изнутри кишки, кольцами их пластал в угоду голодному демону Аахи, гори он синим…

– Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подай нам сегодня, и