Спокойно и ровно. Маккена отставил поднос, разделся и аккуратно лег, прижавшись к спине друга. Тот лишь глубоко вздохнул и затих, приникнув губами к руке Роя. Теплый. Уставший. Нужный. Сердце перестукивается с его собственным одиноким арестантом в соседней камере. Ухоженная кожа источает феромоны… Маккена закрыл глаза. Тысяча лет. Он спал один эту тысячу лет, а до этого всего лишь миг с Энди. Он уже забыл, как это просто спать вместе. Просто чувствовать, что кто-то делит с тобой кровать и жизнь. Просто дышит рядом, и ты доверяешь ему самое уязвимое свое состояние, когда ты открыт, незащищен и доступен. Когда размыты границы, и снята оборона. Не собраны сторожевые вышки и оборонительные посты. А рядом… рядом выбранное тобой угощение и цветы… просто для того, кто спит рядом.

Рой проснулся от шороха. День почти стек и впитался в землю. Мастер развешивает маскировочные ткани, чтобы сменить к утру декорации. Маленькая лупоглазая ящерица грохочет гренками в тарелке, протискиваясь куда-то. Стива нет. Завтрак в постель одиноко дремлет ужином около кровати. Маккена заглянул в поднос. Все-таки ел. Как всегда мало. Рой опять удивился. Он сам, наверное, помер бы от такого количества еды, а Стив нет. Ему уже под сорок, но на теле до сих пор ни миллиметра и ни грамма лишнего жира. Организму просто не удается отложить что-нибудь про запас. И Энди ест мало. Скорее ковыряется в еде, а в нем самом недовольно рычит внутренний голодный зверь.

В комнате полутемно и уютно. Грубого плетения шторы просеивают макаронную медь. Мореный деревянный декор бунгало подсвечивается проникающими лучами, становясь каким-то древним и волшебным. Шлюзы времени еще закрыты, выравнивая уровни. Сейчас откроются створки, и через них хлынет ночь. Разольется, въестся, украдет мир, чтобы утром незаметно водворить на место.

Рой оделся, взял фотоаппарат и отправился искать Шона. Он зашел в летний бар. Немноголюдно. Картинный мальчик за барной стойкой окинул его избалованным взглядом.

— Двойной бурбон со льдом, — попросил Рой, разглядывая обстановку.

— Что-нибудь еще? — поинтересовался бармен, ставя перед ним рокс с напитком.

— Я ищу одного человека, — начал Маккена. — Высокий…

— Длинные светлые волосы, — продолжил бармен, — выдержанный, интересный, в форме?

— Да.

— Был здесь. Выпил…

— Золотая текила с лимоном вместо лайма, — зло перебил Рой, окинув наглеца обрезающим взглядом.

Мальчик стойко проглотил колкость.

— Был здесь. Ушел.

— Куда?

Бармен махнул в сторону пляжа.

— Если разминусь с ним, скажешь, что я его искал.

Рой небрежно бросил на стойку купюру и пошел прочь.

Вода выглядела расплавленным оловом, разлитым в форму для застывания. Тихо и ласково стелился бриз. Многочисленный оркестр разминал смычки для ночной увертюры. Маккена шел по кромке воды и чувствовал себя странно. Так же тихо и ласково. Натолкнувшись на вещи Стива, он попытался разглядеть друга в воде. Плавает. Маккена почему-то вспомнил, как он говорил, что ночное купание — одна из самых нежных и чувственных ласк.

Темнело, а Шон все не возвращался. Рой собрал коряги и распалил костерок. Луна уже проложила серебряную ковровую дорожку, словно готовилась к прибытию бога. Стив выходил из воды подобно этому самому богу. Темный силуэт светился сияющим контуром. Черт лица не видно, но зато какова осанка! Он выходил из воды, попирая ногами разлитое серебро.

— Стой! — крикнул Маккена, нервно настраивая камеру. — Только не двигайся!

— В чем дело?

— И ничего не говори.

О-о-о! Шон понял. Рой ушел в параллельный мир. Переступил черту и исчез там. Бесполезно взывать к разуму, он все равно не услышит. Он глух, потому что творит новый мир. Выстилает его лунными паутинами.

— Иди, — командует Рой, — только медленно. Очень… очень медленно. Иди ко мне.

— Иду, — отвечает Шон, улыбаясь невидимыми губами.

Маккена увлечен, и Стив счастлив. Он почти забыл, как это не волноваться за него. Он потерял это состояние, и теперь оно как подарок. Стрекочет камера, нанизывая на спираль времени снимки, а Рою мало. Ему всегда мало. Отсвет костра оттеняет фигуру, покрывая силуэт разогретой бронзой. Бог света. Нужен кто-то третий, чтобы видеть со стороны встречу этих двух стихий. Аполлон и Посейдон. Властитель серебряных глубин и повелитель лучезарных вселенных.

* Серебро и медь.

Часть 17. SIX THOUSANDS.

17. SIX THOUSANDS.*

Время незаметно указало на середину сентября. Стояла дивная погода. Тихая, романтичная и ласковая. Как-то особенно хотелось жить, потому что в воздухе витали надежды, только вот Энди улавливал их как-то по-особому. Он нервничал. Это становилось заметно уже всем. Казалось, жизнь натирала ему старую кровоточащую мозоль. Было очевидно, что он сильно устал, бесконечно занимаясь своим изнуряющим ремеслом, перемежая это таким же бесконечным курением датуры. Парень опять похудел, осунулся и выглядел неважно. Он упорно молчал, стараясь не признаваться даже самому себе, что ему стало тяжело исполнять трюки на шесте. Это обстоятельство добивало его, пожалуй, больше всего. Джен свойственной ей тонкой организацией души понимала, что в подобной ситуации хороший собеседник может упростить часть проблемы, просто позволив человеку выговориться. Какое-то время мальчишка не раскрывался, но после его все же прорвало. Он почти расплакался и рассказал все. Дженнифер пришла в ужас от того, что услышала. Энди выложил все: и про Тиу, и про духов, и про Мартина и про то, что осталось заработать около десяти тысяч, а его уже тошнит от всего этого. Все эти клиенты с сальными глазами и губами… Все эти тыкающиеся, потеющие, визжащие люди… похотливые твари… любители свежего тела… с деньгами и деньжищами… дальше Энди рассказал про Тиу и ее флейту, про безжизненные ноги, исчерченные шрамами и про то, что проклинает тот день и час, когда Мартин подобрал его. Слушая его Дженнифер чувствовала, как холодела кожа, и волны мурашек проливались от затылка к спине. Она не ожидала узнать от этого парнишки, который казался ей жизнерадостным и легким, который и ее жизнь делал радостной и легкой, такую тяжелую правду.

— Почти четыре месяца я работаю, как проклятый, чтобы перемесить весь этот человеческий фарш! Я перевалялся в грязи столько, что уже вряд ли отмоюсь! Я устал изобретать способы удовлетворить всякую извращенную фантазию, избегая поцелуев! И чего я достиг?! Тот, кого я любил, вымел меня из своей жизни, как кучу бесполезного мусора! Я раздолбан! Брат стесняется меня! Джек собирает мою душу и штопает ее, да только бесполезно! Она разъезжается! Тиа сойдет с ума, если узнает, какими деньгами я собираюсь платить! А после того, как я думаю, что мне впереди еще отрабатывать двести пятьдесят тысяч, мне хочется сдохнуть…, но только так, чтобы ни врачи, ни Капли Дождя не откачали! Так, чтобы насовсем и наверняка! Вот они, великие достижения моей никчемной жизни! И что дальше?!

— Нет, Энди! — взмолилась Джен. — Не говори так! Прошу тебя.

Ее слова, как отрезвляющий укол встряхнули парня, перевернули с головы на ноги, он вдруг замолчал и посмотрел на нее. Странно так. Слишком серьезно, наверное. Он буквально входил взглядом внутрь ее, но ничего не трогал там.

— Я научился читать по глазам, Джен, и мне реально страшно. Люди видят во мне тренажер для прокачки своей сексуальной энергии. Я - как спортивный зал, в котором долбят, не умея, все снаряды, потому что за это заплачено. Что я чувствую, никого не волнует, ведь я всего лишь проститутка, и это перечеркивает все, что во мне есть. Вернее было. И чем дальше, тем это «было» становится все больше.

— Не все такие…

— Да, но теперь я такой! Прости, Дженни, что вывалил на тебя все это, но оно уже просто не умещается во мне. Наверное, если бы не Тиа, я сломался бы еще в самом начале. Может быть, когда она сделает первый шаг, я смогу простить и себя, и судьбу. А пока… пока мне придется молча терпеть. Знаешь, как трудно улыбаться, когда в тебе все восстает и вопит?

— Ты не виноват, Энди. Ты чистый…

— Чистый, — упавшим голосом повторил мальчишка. — Такой чистый, что самому противно. Помнишь, ты спрашивала, почему я не целуюсь?

— Да.

— Еще хочешь узнать?

— Может быть, как-нибудь потом.

Но парень не слышал. Он тонул в своем отчаянии, изо всех сил стараясь найти то, за что еще можно попытаться зацепиться.

— Я самый несчастливый