Шрифт:
Закладка:
— В гостиницу? — спросил Габдулла.
— Нет. Я снимаю там квартиру, вот уже третий год. Не люблю, всякий раз приезжая, устраиваться в номерах или заново снимать квартиру.
Витрины, огромные, как зеркала в княжеских залах, полыхали широким синевато-льдяным блеском многих ламп изнутри, синий отсвет лежал и на заснеженных тротуарах.
— Ах! — вскричала вдруг женщина, толкая его в плечо и показывая куда-то рукою в перчатке. — Ну, видите?..
И он увидел под одной из витрин одинокое горькое чудо — рыженького продрогшего котенка. Он выскочил из саней, подбежал, взял холодный рыжий комочек и сунул за пазуху.
— Мой, — торопливо сказал он, будто котенка у него отнимали. — А то… возьмите вы.
— Нет, пусть у вас. А у меня он будет гостем. Ну, мурлыка, ты согласен попить у меня молочка? Постойте, мы проехали. Заверни, милый, назад.
Извозчику велено было обождать. Они вошли в холодный, холодно освещенный подъезд и поднялись на второй этаж. Дверь открыла старуха в чудно́м головном уборе, напоминающем капор. Вглядевшись, он увидел, что на голове старухи меховая мужская шапка с завязанными поверху наушниками. Кутаясь в халат и что-то бормоча, старуха пропустила их в переднюю, затем, подбежав к выключателю, зажгла электричество. Фирая-ханум скинула доху и секунду помедлила; он догадался подхватить огромную, пышную и легкую эту доху.
— Вы можете представить?.. — весело говорила она. — Зима, лютый холод, а я в жакете и юбке… из чего бы вы думали? Из осиновых стружек. Да, был такой умелец, сделал мне оригинальный костюм… я в этом костюме — прямо в сани, стою, меня поддерживают с боков муж и деверь, мчимся в собрание. Там — по доскам, чтобы не помять костюм, как по палубе, поднимаюсь по лестнице. Это вызвало такой фурор, такие восторги… словом, то было на маскараде. Назавтра всю премию за костюм отдала мастеру, жакет и юбка, разумеется, рассыпались в тот же вечер, едва успели до дому доехать… А где же наш мурлыка? Налейте ему молока, — сказала она старухе.
Габдулла снял пальто, но держал его в руке и, потупившись, слушал хозяйку. Из-под валенок на пол натекала лужица.
Став строже и таинственней, она сказала:
— Нам, пожалуй, маскарадов не надо. Вы поедете, как только мурлыка попьет молока. Да, что-то я хотела вам сказать… Вы не задумывались над тем, что вам надо бы знать хотя б один из иностранных языков? Вот, может быть, немецкий.
— Да, я бы очень хотел.
— Найдите меня завтра или… когда у вас будет желание и время. Я сведу вас с Марией Карловной. Чудесная женщина!..
Котенок между тем выпил молоко и вылизывал теперь блюдце. Габдулла надел пальто, наклонился и взял котенка.
— Ну, поезжайте с богом. До свидания. — Она сделала неясное движение рукой, и он подумал, что, может быть, она давала ему руку для поцелуя. Или хотела погладить по голове? Газиза, прощаясь, всегда гладила его по голове, даже когда он совсем вырос.
Денег расплатиться с извозчиком едва хватило. Прижимая котенка к груди, он побежал к подъезду. Дверь его комнаты, как всегда, была не заперта, из темной узкой щели тянуло запахом табака, — значит, сидела компания. Черти, когда-нибудь наделают пожару. Он вошел. Электричество уже не горело. Он выпустил котенка на пол и, пройдя в темноте к столу, зажег свечу, разделся. Селим спал в углу на стульях, зябко скорчившись, Габдулла укрыл его своим пальто, затем, порывшись в шкафу, нашел старые штаны и кинул в угол: котенку. Ну, бедолага, топай, знай свое место.
Если рассказать Сагиту-эфенди, не поверит: какой-то котенок, и с котенком этим он заезжает в дом к знатной и красивой даме, и дама нежно с ним прощается! Во время вечера ни тот, ни другой не подошли друг к другу, но Сагит, проходя на сцену, поглядел в его сторону и дружелюбно кивнул. Он сразу заявил, что прочитает только одно стихотворение, и читал свое знаменитое «Я!», но публика так аплодировала, кричала, и он вернулся на сцену и продекламировал свой перевод пушкинского «Пророка». А потом исчез: видно, уехал тут же в гостиницу. Зал долго не мог успокоиться и после того, как он ушел со сцены, особенно шумели студенты: хотели услышать «Марсельезу» в переводе своего кумира.
…Он выпил стакан чаю из холодного чайника и лег, взяв в постель «Гаутаму», книжицу, в которой доморощенный толкователь объяснял философские воззрения Гаутамы.
Поклонение высшей душе есть путь к небесам и освобождению, Но высшая душа утверждается только з д е с ь. Только здесь, повторил он с радостным чувством, только здесь! Казалось, сегодня он уже сделал нечто такое, что утверждало высшую душу.
Устранение ложного знания ведет к устранению зла, устранение зла ведет к устранению деятельности, устранение деятельности ведет к устранению рождения, устранение рождения ведет к устранению страдания — и это является освобождением.
Почему устранение зла ведет к устранению деятельности? Значит, если на земле не останется ни капли зла, то бессмысленно всякое действие? Прекратится все, в том числе и рождение, а нет рождения — нет и страдания. Но высшая-то душа утверждается здесь, то есть на земле, где есть страдание. Исчезнет страдание — придет освобождение. Уф, мудреней, чем в аль-Коране! «— Я! — молитва моя и надежда, нищей души дорогая одежда». Не о том ли, не о титанической ли работе собственного «я», устраняющей страдание, написалось и у Сагита-эфенди?
Он отложил книгу, потянулся за папиросами, но тут во сне застонал, завсхлипывал Селим. Он вскочил с кровати и, подбежав к парню, стал было переворачивать его на бок — тот проснулся, слезы текли по его лицу.
— Господи, — сказал он, не двигаясь и не вытирая слез, — господи! Мне снился сон, будто меня за какие-то шалости не берут в деревню… лошади запряжены, сестренки в повозке, а меня не берут. — С минуту он молчал, потом заговорил, часто моргая и улыбаясь мокрым лицом: — И то странно, что я ощущал запах дегтя… такой запах, с ума сойти! Послушай, а тебе не снится, что у тебя зубы шатаются? А ты берешь их пальцами, они легко вынимаются… без боли, один за другим. Говорят, это признак старения организма, что-то с деснами происходит. Ч-черт, теперь не усну. Выпить, конечно, нет.
— Нет, — сказал он машинально и так же машинально подвинул стул и сел у него в изголовье.
Все, что читал минуту назад, он забыл. Но помнил каждый миг встречи с удивительной женщиной, и какое-то нетерпение делало его счастливым и просило исхода. И он заговорил, мягко прикасаясь к потным волосам Селима:
— Ты помнишь… то ли в сказках наших, то ли
