гости к нему. Но сам иногда приходил в его комнату в «Булгаре».

— А, это вы? — произносил хозяин выжидательным тоном и медленно поднимался от письменного стола, на котором лежал всегда единственный лист бумаги и рядом карандаш.

Однажды, чтобы только начать разговор, Габдулла сказал:

— Мне не приходилось видеть в печати ваше стихотворение, а вот Кариев прочитал мне на днях.

— Вы и не могли его видеть, — ответил Сагит-эфенди, — наши журналы отказались ею напечатать. А напечатали «Я!» в «Волжско-Камской речи» вместе с другими моими стихами. Переводы не ахти какие, но смысл остался.

— Издатели, вероятно, уловили ваше стремление всыпать господу богу.

— Никаких таких  с т р е м л е н и й  за собой я не знаю, — ответил он холодно. — И не знаю, как на меня находит стих. Просто когда уже не могу не писать, я пишу и чувствую свое отношение к тому, что меня окружает. А как это выражается — через описание осеннего дождя, или цветущего луга, или какого-нибудь случая, — это не так уж важно.

— Послушайте, — говорил он в следующей беседе, — я следил за вами, когда вы жили в Уральске, читал вашу газету. Почему вы, поэт, столько времени и сил тратили на перебранку с торгашами, муллами, пуришкевичами? Вы полагаете, что если напишете стихи о разбежавшейся Думе, то сразу соберется другая Дума, и депутаты там будут другие, умней прежних?

— Но я выражаю свое отношение к факту общественной жизни, — ответил Габдулла, начиная сердиться. — О, да вы не знаете, как мои стихи разозлили обывателя?

— Ну, позлился обыватель, а там забыл. Нет! Литература, по моему убеждению, должна воспитывать в человеке культуру души, саму способность к восприятию мира. Ведь вот человек, понимающий Хафиза, поймет и то, чего стоит вся кутерьма вокруг Думы.

— Не считаете ли вы, что романтика больше подходит, чем… чем… — Он слишком горячился и не сразу сообразил, что, поминая романтику, задевает Сагита-эфенди с его  б а й р о н и з м о м.

— Вот и вы, — грустно усмехнулся Сагит-эфенди, — вот и вы повторяете иных критиков, которые полагают, что романтика одряхлела. А я говорю, что она как способ восприятия жизни не может устареть. Да, жизнь наша темный трюм, но я хочу, чтобы наша молодежь видела жизнь романтически, то есть чтобы она видела будущее, имела идеалы.

— А кто даст этой молодежи кусок хлеба, работу? И кто будет расчищать смрадные трюмы? Верно, растрачиваюсь… слова мои грубы, ругательны, в садах поэзии я выгляжу, быть может, мусорщиком. А я и не считаю себя эстетом и презираю всякое эстетство. Презираю!

— Да ради бога, — пробормотал Сагит-эфенди как будто с растерянностью, но и с некоторым презрением, — ради бога, я не спорю, презирайте. Только где они, много ли у нас, как вы говорите, эстетов?

Придя к себе в номер, он со стыдом вспоминал разговор с Сагитом-эфенди и свои наскоки на поэта. Разве не правильна его мысль о том, что молодежи нужны идеалы, и разве не прав он, говоря, что Габдулла растрачивает свой дар на ежедневную газетную ругань с этими и вправду тупоголовыми захребетниками? И насчет эстетов как-то неловко сказалось, вроде бы с нехорошим намеком. Никакой он не эстет, стихи же его изящны по форме, наполнены мыслью, страстью. В конце концов, он не «голубая кровь», а свой брат разночинец, у которого одно достояние — природный ум и талант, развитые учением. За что же его винить и презирать?..

…Наступали сумерки, и он подумал тоскливо: небось уже собираются, уже пробки в потолок и дым коромыслом. Комнату он не запирал, гости приходили и уходили когда им вздумается. А что, если не ходить к себе, а навестить Сагита-эфенди? Он, верно, забыл давно тот сумбурный их разговор. Но представил аскетическую пустоту номера, узкий письменный стол с неизменно единственным листом на нем, хозяина с его рассеянно-равнодушным полувопросом: «А, это вы?» — и решил не ходить. И долго еще бродил по улицам: гуляли пары, экипажи везли господ в театры, в ночные клубы, в витринах перекатами во всю темнеющую даль улиц зажигались огни, — он шел и вспоминал свое знакомство с красивой и знатной дамой.

Чем-то она похожа на Газизу, думал он и на следующий день. И, пожалуй, на Диляфруз. Точнее, такою могла бы быть Диляфруз лет… через шесть или семь.

Вечером надо было ехать в клуб. Он смущенно подумал: следовало бы немного приодеться. Вот, например, купить галстук и эти самые… манжеты, шику никакого, зато костюм будет строг и приятен. Он выбежал из гостиницы и в магазине рядом купил воротник, манжеты и галстук. Вернувшись, сразу стал примерять. Манжеты вроде хороши, воротник чуть великоват, но если потуже завязать галстук… Он отбросил галстук и сел к столу: до вечера он еще успеет поработать. Но задремал, легши грудью на стол. А когда очнулся, увидел в сумраке лиловую зарю: проникая сквозь обледенелое окно, она зеркалилась на гладком крашеном полу. Он встал, умылся и стал собираться.

Добежать до редакции было делом пяти минут. Бахтияров и Фатих ждали его за чаепитием — очень кстати, у него за весь день маковой росинки не было во рту. Снявши пальто, как будто оголился, непривычно принаряженный.

— Ничего, — успокоительно сказал Фатих. — Пожалуй, манжеты переставить…

— А что, никак левая? — сказал он, вытягивая правую руку и с ненавистью глядя на белый этот рукавчик. Отцепив манжеты, он стиснул их в ладони. — А что, воротник не кажется ли великоват?

— Чуть-чуть, — сказал Бахтияров.

— Вот видите, я и сам так думал! — сказал он, резко шагнув к зеркалу. Потом повернулся к товарищам: ну, ради бога, ведь надо вместе посмеяться и кончить разом с глупым положением. Те засмеялись, он с облегчением сорвал галстук и сел пить чай.

Бахтияров уже поглядывал на часы. Двое парней-экспедиторов топтались за дверями: взяли извозчика и теперь готовы были помочь Фатиху.

— Сейчас, сейчас, — Габдулла обжигался чаем. — Нам ведь придется еще заехать в номера. Я только возьму одну… ну, одну штуковину.

Едва сани остановились, он выскочил, кинулся в подъезд. Вбежав в комнату, сорвал с шеи воротник, бросил его вместе с манжетами и галстуком и переоделся в блузу. «Так будет лучше, — подумал он, — Блуза как блуза, в ней тепло, а простужаться мне нельзя. Этот воротник… ледяной какой-то!»

7

После вечера, на котором он стихов не читал, а просидел в заднем ряду до окончания, поехали втроем — он, Бахтияров и Фирая-ханум. Фатих, сославшись на нездоровье, уехал раньше.

— Если вы не возражаете, сперва завезем вас, — предложила Фирая-ханум Бахтиярову.

Тому было все равно.

Высадив Бахтиярова, помчали дальше. Женщина сказала:

— Ну, а вы