Галиаскар сокрушался:

— Мы разрекламировали десятки книг, и если цензура на корню порубит издания, то впору хоть с сумой…

Габдулла, неприязненно усмехаясь, прямо глядел на Галиаскара: коммерсант несчастный, как можно в эту минуту говорить о потере доходов?

Галиаскар действительно понимал толк в коммерции, его отец был торговцем и сына готовил к той же стезе. Он перехитрил отца. Отец хочет, чтобы он женился на купеческой дочке? Хорошо, девушка ему нравится. Хорошо, он станет торговать, но только книгами, и магазины у него будут только книжные.

«Надеется всю жизнь прожить на компромиссах!» Габдулла был несправедлив к товарищу, понимал это и сам, но что он мог поделать с собой, если уже один вид деловых людей был ему неприятен. Галиаскар, при всей своей броской импозантности, походил на купца или новоиспеченного заводчика с несомненным татарским простодушием и хитрецой одновременно.

— Однако, я вижу, вы смеетесь! — горячился Галиаскар, обращаясь к Фатиху и даже не взглядывая на Габдуллу, чьим насмешливым видом и был возмущен. — На это я могу сказать.

— Полно же, друзья, полно! — Фатих устало улыбнулся. — Взаимные упреки ничуть нам не помогут. Давайте-ка посмотрим, чем веселит честной народ «Баян-эль-хак». Да вот, кстати: декабря третьего числа со двора муэдзина Новотатарской слободы Бадига Ахмерова исчез индюк австралийской породы. Опечаленный хозяин обещает вознаграждение.

— Это что, а вот шедевр! — заговорил незаметно вошедший Бахтияров. — Поглядите, как искусно рекламируют машину Зингера правовернейшие издатели: молодая девушка этакой ладной ложкой надавливает на педаль, она в европейском платье, но… у нее нет головы!

— Истинно по-мусульмански: не должна же молодка с открытым лицом сидеть на виду многотысячного читателя.

Разговорились, весело смеялись, припоминая разные потешные истории. Так, Бахтияров рассказал о том, как расфилософствовались однажды два священнослужителя. Один из них предложил прихожанам: утром, едва запоет петух, мусульманин должен произнести: «Во славу божию!» Второй поправил: «Во славу всемилостивого, мудрого и справедливого…» — на что первый мулла, не растерявшись, ответил: «Э, больно петух понимает этакие тонкости!»

— Ну, а теперь, господа, поговорим о серьезном, — сказал Фатих. — Вы, наверно, заметили: мы изменили формат нашей газеты. Но изменится и содержание, оно должно стать политическим. Нам надо решительней выступать против буржуазного либерализма. И узколобого национализма.

— Но уместно ли это при нынешней ситуации? — сказал Сагит-эфенди.

— Уместно. Мне вовсе не по душе, когда либералы, присоединяясь к нам, говорят: нас тоже бьют. И не по душе, когда националисты вопят: нас душат только потому, что мы радеем за наши национальные интересы. Мы тоже радеем за наши интересы, но прежде всего — социальные. Да и не верю я в национальные интересы в чистом виде.

— Но… старозаветное купечество, воинствующие священнослужители — это чисто национальное бедствие. И борьба с ними, как бы это сказать… наше частное дело.

— О, нет! — возразил Фатих. — Доносы клерикалов, вопли  н а ш и х  торгашей приятно тешат слух жандармов и цензоров. Косность — н а ш а  косность! — под защитой правительства. Какую газету закрыли в первую очередь? Большевистскую, Хусаина Ямашева.

— Эта газета была слишком прямолинейной, — сказал Сагит-эфенди.

— Да, она прямей, чем всякие иные, говорила о нуждах народа. Она была политической!

— Значит, вы хотите, чтобы и ваша газета?.. Ну, дорогой Фатих… — И, помолчав секунду, он отшутился: — Тогда вы не станете печатать моих стихов, беда!

«Экое жеманство!» — подумал Габдулла и повторил вслед за Фатихом:

— Она была политической — вот в чем достоинство газеты Ямашева.

— Что же обозначает сие достоинство? — сказал Сагит-эфенди, готовый вышутить запальчивого собрата.

— А то, что газета выступала против капитала.

— Скажите на милость!. Да много ли у нас капиталистов?

— О, их будет много… если каждый журналист-либерал спекулирует пером ради капитала! Если «Союз мусульман» занимается славословием в пользу капитала если заводчики, конкурируя между собой, отрекаются от святых истин ради капитала! Девушек вынуждают развратничать, торговцев — лгать и обманывать, поэтов — воспевать захребетников… и все ради капитала. Мне говорят: будь истинным мусульманином. Но божью истину опять же заслоняет капитал. Тот, кто доволен этой действительностью, не может считать себя достойным человеком. Я понимаю, не у каждого хватит смелости засучив рукава служить социализму, но по крайней мере не надо его поносить и враждовать с ним в душе…

— Вы начитались утопистов, милый Габдулла, — сказал Сагит-эфенди, — а надо бы почитать и большевиков: у них прямей сказано, что означает борьба за социализм в их понятии.

Новый порыв Габдуллы сдержал Фатих, мягко поймав и стиснув его руку.

— Габдулла-эфенди, — промолвил он с шутливой интонацией, — весь свой капитал изводит на книги и журналы: небось всех социалистов перечитал.

При слове «капитал» собравшиеся засмеялись, напряжение спало. Галиаскар стал торопить Сагита-эфенди:

— Однако нам пора, надо разузнать в комитете по печати… Арестовать шрифты — экий вандализм!

Они ушли. Бахтияров, посидев немного, отправился в типографию. Габдулла, насупившись, шагал из угла в угол и остановился, почувствовав пристальный взгляд Фатиха.

— Кажется, я погорячился, — сказал он смущенно. — Они же… слишком обидчивы.

— Да, ты был слишком горяч, они обидчивы, — ответил Фатих, как будто думая о чем-то другом. — Каждый горяч и каждый обидчив, потому что каждый полагает, что именно он, именно его партия, его газета делает то, что и следует делать. После многовековой спячки мы еще не продрали глаза. Одни видят только наросты долголетней косности, дремучего невежества и разврата, другие боятся за незыблемость испытанных порядков. И редко кто прозревает зерна, прорастающие в старом хламе, зерна иной, новой жизни.

— И кажется, все мы немного лавируем.

— Пожалуй, что и так, — не сразу отозвался Фатих. — Общество наше еще так незрело, буржуазия переживает свое младенчество, а пролетарии слабы и политически неразвиты. Силы пробуждения, потенция юного общества велика… но мыслим мы с горячностью и поверхностностью отроков. Да, все мы заботимся о нашей самобытности, о сохранности наших традиций, наших порядков, веры, наконец. Культура Востока нам традиционно ближе, она проникла в наш быт, в наше мышление. Но мы как будто бы не учитываем, где мы живем. А ведь мы живем на границе двух культур, двух великих материков, и мы всегда стоим перед альтернативой: или — или. Нам кажется, спасение наше в том, чтобы сильней держаться одного положения вперекор другому. И не думаем о том, чтобы соединить…

— Это, это… — Габдулла нетерпеливо припоминал подходящее словцо. — Это эклектика!

— Тут есть противоречивость, но это не эклектика. Быть может, нам-то как раз и суждено согласовать и объединить в нашем мировоззрении эти различные культуры и мировоззрения. Странно, обратил ли ты внимание, что в нашем бурлящем обществе нет почти нигилистов? Ведь наше отрицание догматов религии, старозаветного уклада — как бы только наполовину отрицание. А другая наша