Шрифт:
Закладка:
LXX
Первое письмо, или, вернее, записка, не представляла особенного значения. Она имела смысл только в связи с другими письмами. В ней было несколько слов татарских, но я нашел переводчика, который перевел их мне.
«Милый мой дружочек! (так начиналась первая записка). Я вчера вечером молилась великому пророку (Резуль-Алла по-татарски). Я просила, чтобы он нас соединил навеки. Твоя Джаным».
Второе письмо описывало поездку в одну деревню В… уезда. Озера, лес, ночное «лученье» – все, очевидно, имело влияние на впечатлительную 13-летнюю девочку. Письмо оканчивалось: «завтра, завтра мы увидимся с тобой!»
Затем следовало уже письмо (1830 или 1832 года) на французском языке:
«Monsieur (так начиналось оно). Vous n’avez ni raison, ni droit de profiter des sentiments d’un enfant (M. Г. Вы не имеете ни основания, ни права пользоваться чувствами ребенка). Что было между детьми, то должно исчезнуть вместе с детским возрастом. Наши отношения не шли далее внешности. Мы теперь встречаемся с вами уже взрослыми людьми и должны сличить наши убеждения, чтобы не дать возможности чувственности обладать ими (comparez nos convainctions pour ne pas permettre à la sensualite de les dominer). Оставимте в стороне то, что было между детьми, и разберемтесь в наших взглядах. Вы мусульманин и умрете мусульманином. Я христианка и не променяю моего Христа на целый легион Магометов. В последние три года, вдали от вашего влияния, я многое узнала и глубже вдумалась в религиозные отношения…»
Затем следует длинная апология христианству и опровержение магометанства.
«Я не нападала бы на него, – писала моя мама, – если бы это не была религия, краденная из Евангелия. Он ограбил Евангелие (il а рanir l’Evangile) затем, чтобы сделать из великого Божественного света любви религии сальностей (des saletes), чувственности, которая должна встретить нас даже там (au dela de се monde) в небесах».
LXXI
С этим письмом был связан вместе черной шерстинкой следующей ответ Бархаева.
«Madame! Я не могу обращаться к вам иначе, и вы знаете почему. Потому что между нами были вовсе не детские отношения. Вам угодно теперь называть это сальностями, тогда как прежде, четыре года тому назад, вы считали эти сальности за соединение душ и за преддверие вечного блаженства. Вам угодно теперь разорвать эту связь. Но она уже лежит в самой природе вещей (dans la nature des choses). Уничтожьте природу, заставьте зажить ту рану, которую Вы оставили в моем сердце, и тогда… разрывайте! – Madame!.. Non! Non! Моя джаным, моя душа! Свет, которым я живу! Безумец!
Ангел моего сердца! Его пульс! Его жизнь!
Брось холодный тон! Ты моя! Ты мне принадлежишь с самого детства. Помнишь киоск здесь, в Кулимове? Помнишь 21 июня – ночь тайн, когда ты была готова отречься от твоего Христа и говорила, что истинный, великий Пророк – Он, действительно великий, единственный, стоящий у трона великого Бога.
Нас связала тогда общая клятва, и мы связаны навеки. Моя душа, моя жизнь! Мой свет! Призови твое сердце в этом споре холодного рассудка… Послушай его теплого, могучего голоса… И ты будешь опять моя, и мы соединимся навеки! И там, в далеких, желанных небесах ты будешь моей Гурией, и весь мой рай будет в тебе, в одной тебе!..
Вечно твой
И здесь, и там
А. Б.»После этих двух писем был очевидный перерыв в два, может быть три, года. Затем идет ряд писем, которые были написаны Бархаевым из Петербурга, а моей матерью – из ее Б…го имения.
LXXII
Первое письмо из этой пачки в пять писем помечено 21 ноябрем. Вот выдержки из него:
«Я пишу к тебе, моя джаным, еще под впечатлением всего свершившегося. Мне хочется, чтобы для тебя стало ясным то, что многие считают безумными выходками нашего Пророка. Нет, он не был никогда безумцем. Это была великая, ясная голова. Это был светлый, вдвойне светлый ум, ибо он был просвещен Великим Богом.
Все земное берется из земли, учит он, и все претворяется в небесное. Все наши наслаждения здесь являются высшими, очищенными на небеси. Все реальное должно быть реально и здесь, и там. Мы – люди – выдумали грязь, насмешку, глумление. В небе ничего этого нет. Там грязно то, что пугает злобой и ложью. В пределах Премудрого все истина и благо, и самое истинное и благое – это любовь, узы которой все соединяют воедино!
Сердце мое трепещет радостью, когда я подумаю, что ты теперь наша, что ничто не грозит нашей разлуке ни в этом, ни в будущем мире, и день, когда будет назначена наша свадьба, я убежден, будет днем не только земной, но и небесной радости…
…Храни верно произнесенную тобой клятву, ибо ничто не омрачает так душу человека и ничто так не противно Всевышнему, как нарушение клятвы…»
Я помню, когда мы дочитали это письмо, то тотчас обратились к Надежде Степановне.
– Ma tante, – спросил я, – разве maman была мусульманка?
