остановился посреди улицы, досадливо поморщившись: только Хорька сейчас не хватало...

Из тени выступил Хорек, в правой руке неся галабарду на длинном древке, нужную ему сейчас, как свинье стекляшки. Остановился в двух шагах, упер древко галабарды в землю, перехватив его рукой поближе к широкому фигурному лезвию, тщетно попытался придать себе осанистость гвардейца у главных ворот королевского дворца. Спросил со своей всегдашней дурацкой подозрительностью:

— Куда собрался посреди ночи?

— Ну, так уж и посреди, — сказал Тарик тем безучастно-ровным тоном, каким всегда разговаривал с Хорьком, чтобы и не злить его, ничего не обострять, и дать понять, что на шею ему не сядешь и ножки не свесишь. Не всем его годовичкам удавалось такой тон выдержать. — Ночь только начинается, Брилетон едва-едва над крышами поднялся...

— Не умничай! Выучили вас... Выпендрежные все стали, мало вас драли... Куда идешь, спрашиваю?

— По своим сугубым делам, — сказал Тарик. — Могут же быть у человека и в ночную пору сугубые дела, ничуть не злодейские... Никаких регламентов не нарушаю, запрета на пешее хождение в темное время нет — и не припомню даже, чтобы он был когда-нибудь...

— Ну ладно, ладно... — примирительно протянул Хорек тоном, свидетельствующим, что первую атаку Тарик отбил, причем, что важно, не разозлил противника. — Сразу уж щетиниться начинаешь, как ежик... Я так, для порядка спрашиваю, потому как для того на ответственную службу и поставлен... К гаральяночке, поди?

Ну вот, извольте... Много народу видело, как они с Тами шли, держась за руки, — люди сделали выводы, пошли разговоры, дошло и до Хорька. Он, конечно, болван болваном, но ушки держит на макушке и прилежно собирает все уличные новости, даже мирные и безобидные — все надеется, придурок, что из чего-нибудь сможет надуть пузырь, позволивший бы ему поступить в Сыскную...

— Ты не подумай, я тебе ничего не предъявляю, и в мыслях нет, — протянул Хорек прямо-таки масленым голосом. — Регламентами карается, ежели силком, а по доброму согласию — сколько хошь. Честно, я тебе даже чутка завидую: бесовски симпотная девка, а про этих гаральяночек всем известно, что ножки они раздвигать приучены чуть ли не сызмальства, все умеют, хоть на вид и монашенки монашенками... Честно, Тарик, я тебя не на шутку уважать начинаю, да и давно уважал, ты на нашей улице, поверь моему слову, заглавник...

Тарик насторожился. Следовало держать ухо востро: когда Хорек неуклюже разыгрывал мнимое дружелюбие, это означало, что речь идет об очередной пакости почище тех, когда он стращал и напирал...

Хорек придвинулся к нему поближе, так что Тарик чуть посторонился, чтобы лезвие галабарды не маячило в опасной близости от его уха. Понизил голос до заговорщицкого шепота:

— Ты ж был вчера на плясках со своей гаральяночкой, люди видели...

— Ну, был.

— Значит, своими глазами все видел. Говорят, ты как раз лицом к помосту стоял, когда он обрушился?

— Ну...

— Не думаешь, что очень это все странно? Столько лет стоял, из дуба и на совесть сколоченный, а тут вдруг посыпался, будто гнилая хибара с Вшивого Бугра...

— Ежели подумать, странно, — осторожно сказал Тарик.

— Во-от! Значит, тут злой умысел. И тому, кто его раскроет и виновных представит, выйдет награда. И тому, кто помог, тоже... Мне рассказывал друг-приятель из Сыскной, еще месяц назад, что на Пшеничной был случай... Два музыкальных отряда долго бегали по судам, никак не могли уладить, у кого будут права на тамошнюю площадку, — как-то так повернулось, что были кое-какие и у тех, и у этих. Долго тягались, а потом коронный судья присудил одним — а если коронный судья, тут уж никак не пересудишь... Вот те, что проиграли, темной ноченькой взяли тонкие пилки и тишком столбы подпилили, а разрезы чем-то там замазали, никто и не заметил. А через два дня, когда музыканты вышли на площадку, она и рухнула. Пониже была, чем наша, в человеческий рост, и никто не убился, но половина поломалась, а половина расшиблась. Может, и у нас похожее?

— Что-то плохо верится, — сказал Тарик, особенно не раздумывая. — Что-то не слышал я, чтобы с нашими музыкантами кто-то за площадку соперничал. Один у нас отряд, и у него все права... А столбы там какие были?

— Ну, похлипче наших, — неохотно признал Хорек. — Потоньше, и не дубовые, а сосновые, и числом поменее. Все равно, могло то же самое и у нас стрястись. Не было музыкантов-соперников, да мало ли причин? Сводил кто-то счеты с кем-то из музыкантов, а то и с самим бароном. За свою бабу мстил или еще чего... Вот и подпилили...

— Что, следы есть?

— Поискать как следует, так найдутся... А может, и почище. Три месяца назад один мясник другому горшок с горючим прахом под

лабаз подложил, так бабахнуло... Там, правда, дело было не в торго-иом соперничестве — тот, кому подложили, у того, кто подложил, потаенно бабу жулькал. Может, и у нас...

На сей раз Тарик промолчал — и приложил все усилия, чтобы не расхохотаться Хорьку в лицо. Вот это подзагнул даже для своих убогих мозгишек... Как бы злоумышленнику удалось укрыть в дюжине дубовых столбов горшки с горючим прахом так, чтобы никто их не заметил? И не заметил дюжины горящих фитилей? Да и бабаханья не было никакого, уж его-то слышали бы все...

Любопытно, а если рассказать ему правду? И о цветке баралейни-ка, и о своих подозрениях? Конечно, он этого делать не собирался, но если допустить отвлеченным умствованием...

А ведь ухватился бы обеими руками как пить дать! Это никакой не пузырь, это гораздо серьезнее, и многое разложено по полочкам. И с таким делом можно поспешать не в Сыскную и даже не в Тайную, а прямиком к Гончим Создателя — уж Стражник с приятелем в Сыскной отыщет их поскорее, чем Тарик...

Нет, не пойдет. Тупица Хорек — не тот человек, с которым можно делиться такой тайной и искать у него помощи: непременно испортит все серьезное и важное, за что ни возьмется. Пока что Тарик никак не ощущал