Внезапно раздался громкий хруст, и несокрушимые вроде бы дубовые резные столбы сломались в нескольких местах каждый, словно палочки сухого печенья при игре в «похрустим», тучей чурбанов с неровными щербатыми краями обрушились, музыка моментально умолкла, на миг обернувшись кошачьими взвизгами, жалобным воплем трубы, дребезжаньем литавр, — и лишившаяся всякой опоры площадка грянулась оземь, разлетевшись на полосы сколоченных досок, куски перилец, образовавших отвратительную кучу, из которой торчали ноги, руки, головы, скорченные тела, полузаваленные деревяшками...

Пляшущие застыли как статуи, все повернулись в ту сторону, раздались испуганные крики, наперечет женские. А через несколько томительно долгих мгновений послышались стоны и полузадушен-ные вопли пострадавших, наконец-то осознавших происшедшее небывалое...

Неизвестно, сколько это длилось. Наверняка очень недолго, но показалось вечностью. Посреди гробовой тишины, воцарившейся на Плясовой, перекрывая крики и стоны музыкантов, знакомо засвистела серебряная дудка Гончара благородной посуды Даран-тана, главы «тревожной дружины», вместе с ним насчитывавшей дюжину человек — благоприятное число, коему в жизни людей многое подчинялось...

Последний раз «тревожная дружина» гасила пожар до прибытия пожарных три года назад, а забежавшую с Аксамитной бешеную собаку прикончила, когда Тарику едва стукнуло два годочка, так что он знал об этом лишь из рассказов папани и тех, кто оказался тогда на улице. Однако дважды в месяц «тревожная дружина» собиралась за околицей, старательно школила действия на случай разных бедствий, случавшихся чаще прочих: пожар, бешеная собака, понесшая лошадь, поимка вора или грабителя. Этакой беды, как нынешняя, никто не предвидел, но ни малейшего замешательства не случилось: к тому, что только что было добротным помостом для музыкантов, с разных сторон кинулись, весьма даже невежливо расталкивая застывших в изумлении плясунов и плясуний, люди

«тревожной дружины», среди них папаня Тарика и худог Гаспер — он никогда не держался затворником, не чванился дворянством и потому был уважаем.

Ошеломление и тоска нахлынули столь сильные, что не умещались в сознании, и голова казалась совершенно пустой. Они с Тами были совсем неподалеку от места, куда рухнул помост, и Тарик видел, что барон Лайток лежит недвижно с широко раскрытыми застывшими глазами, и седые волосы на виске заплывают кровью, а грудь не колышется — мертвые не дышат. Понятно, что произошло: рухнув с немаленькой высоты, барон несчастливо угодил правым виском на сломанный столбик перил, толстый и прочный, как железо...

Тарику довелось дважды видеть вблизи внезапную смерть: в позапрошлом году в Городе понесшие лошади габары мясника насмерть стоптали не успевшего отскочить прохожего, а в прошлом году, когда они купались всей ватажкой, стал тонуть Подмастерье, и нырнувшие за ним речные рыбари так и не смогли вернуть его к жизни, хотя поднаторели в помощи тонущим: было слишком поздно. Но оба раза это были незнакомые, виденные Тариком в первый и последний раз в жизни, а вот теперь...

Уши резанул отчаянный детский вопль:

— Па-апа-а-а!!!

Распихивая стоящих, налетая на иных всем телом, к бывшему помосту, еще пару минут назад красе и гордости улицы Серебряного Волка, опрометью кинулся Габрик, «воспитанник» барона, — ясно теперь, знавший истинное положение дел. Раздался резкий, как удар хлыста, приказ:

— Уберите ребенка!

Это крикнул Старейшина Ловент, оказавшийся у кучи раньше всех. На полпути Габрика подхватил дюжий коваль Илич, сцапав ручищей поперек груди, поднял в воздух. Габрик брыкался, бился, кричал, но Илич без усилий понес его к воротам почти бегом. Старейшина быстро и справно отдавал распоряжения — и Мастер, у которого была лошадь, а жил он ближе всех к Плясовой, со всех

ног бросился к воротам: ну конечно, чтобы скакать охлюпкой за помощью в ближайшую лечебницу святой Туруны. Лекарь Тапро-тель уже стоял тут же, зорко высматривая, кому в первую очередь требуется помощь. Люди из «тревожной дружины» осторожно разбирали груду досок и сломанных перилец, помогали тем, кто определенно пострадал меньше всех, не был придавлен чересчур тяжелым гнетом и пытался выбраться сам. Никакого переполоха, только деловитая суета. И крики боли, стоны...

Старейшина, невозмутимый, как ему и полагалось, зычно возвестил так, что его было слышно по всей Плясовой:

— Почтенные гости нашей улицы! Душевно вас прошу покинуть Плясовую без суматохи и излишней спешки! Это наше злосчастье, и мы его сами размыкаем! Простите уж, что так обернулось веселье, нашей вины тут нет, на все воля Создателя!

Все трое ворот уже распахнуты настежь, и к ним потянулись пришлые. Иные из них оглядывались — кто с жадным любопытством, кто с не прошедшим изумлением, а кто и с невольной радостью, что это стряслось не у них (пожалуй, трудно их за это упрекать...). Старейшина гораздо тише приказал стоявшим рядом:

— Поставьте хватких людей во всех воротах, лучше по паре. Скоро набегут жены домашних музыкантов, только сумятицы прибавят причитаниями... — И вновь загремел: — Почтенные гости, прошу поторопиться!

Близко от Тарика прошла синеглазка со спутником. Лицо спутника холодное, отрешенное, барышни — горестное, и вряд ли из-за сорвавшихся плясок: она искренне сочувствует чужому горю, на что не каждый способен, и это приязненная черта...

— Жители улицы Серебряного Волка! — громко возвестил Старейшина. — Прошу всех праздных покинуть Плясовую! Здесь вы ничем не поможете, а зеваки ни к чему! Сначала уходят те, кто не достиг годочков Подмастерьев и Приказчиц, за ними — женщины со своими спутниками, и наконец — все остальные!

И уперся тяжелым взглядом в стоявшего совсем близко Тарика гак повелительно, что ноги сами понесли того к воротам. Тарик,

конечно, взял за руку Тами и успел еще услышать, как Старейшина гораздо тише приказывает:

— Сбегайте за Хорьком, ему ближе. Нужно не откладывая написать бумагу, как полагается, — день еще не кончился. Да присмотрите, чтобы опять не забыл перо, бумагу и чернильницу, с него, разгильдяя, станется...

— Не послать ли за отцом Михаликом? — почтительно предложил кто-то. — Дело непростое и пакостное, я ведь видел, как столбы подломились, неспроста это, такого просто так не бывает, верно вам говорю, Старейшина...

Голос, конечно, был знакомый, но Тарик в навалившемся разладе чувств не помнил, кому он принадлежит. Почти не раздумывая, Старейшина ответил:

— Не стоит. Сам чую, что дело непростое и пакостное, но ничем тут отец не поможет...

Дальнейшего Тарик уже не слышал, о чем нисколечко не сожалел. Они с Тами вышли через срединные ворота, где было меньше всего людей, отошли