предложил задержаться и дождаться полиции: медики сказали, копы уже едут и должны будут составить рапорт, все такое; так что я прохлаждался рядом с мотоциклом и листьями, старался их не потревожить на случай, если полиции нужно увидеть место происшествия как было; и вернулся мыслями к тому, что так быстро произошло, а потом так быстро закончилось, и что в жизни так оно и бывает; но тут, в ожидании, я начал кое-что замечать — и замечал все время, пока рассказывал полиции все, что знаю, например, имя мотоциклиста и больницу, куда его забрали; на самом деле из-за того, что я это замечал, даже стало немножко затруднительно общаться с полицией, взгляд то и дело отвлекался; потому что в этот миг с моей точки зрения стало очевидно, что различия есть — мелкие, но все же различия: неоспоримые различия; я имею в виду, я стою и пытаюсь рассказывать о визге колес, а сам просто не могу поверить своим глазам: различия есть в растительных границах, и в покраске, и даже в такой недавней вещи, как уборка двора от листьев, которую он закончил всего несколько дней назад; на самом деле различия были повсюду, единообразно; и тут я заметил кое-что еще: сравнив дома как следует — переводя между ними глаза, а потом еще раз и еще, — я заодно понял, что, ну, в каждом случае Анджело отдавал предпочтение своему участку; тут и говорить не о чем, все ясно как день: для себя он всегда старался чуточку больше; его кустарники были слегка — но заметно — больше и подстригались регулярнее, а белые камешки вдоль тропинки к его порогу лежали неоспоримо ровнее — неоспоримо; его дом покрашен совсем чисто, просто ровно и опрятно, без неаккуратных мест, как у меня — особенно над окном спальни, — и даже без единого пятна, что остались у меня на дождевых стоках; его японское дерево было просто лучше, просто больше и лучше — кустистее, шире, лучше, — а купальня для птиц не накренилась слегка под углом, которому я всегда удивлялся в своей; и можно продолжать долго, я серьезно, правда можно, потому что различия попадались практически по всем фронтам; и причем заметные: все, какими бы ни были мелкими, — неоспоримо заметные, все до единого; ну, должен сказать, меня как мешком оглушили, о да; и когда полиция уехала, я остался на улице еще на несколько минут, сравнивая дома, пока бился пульс и листья на ветру иногда щекотали лодыжки, а потом я просто ворвался к себе и захлопнул дверь, с силой…

…на кухне, где я сидел, стояла темень; должно быть, я там пробыл столько, что досидел до сумерек; но настроения перекусить не было, о нет, никакого аппетита; так что я просто теребил пару яблок, прихваченных из березовой плошки на столешнице, перекатывал в руках и между руками; как бы, дома сидеть не хотелось, но и выходить не улыбалось; я имею в виду, планов на тот вечер я не строил; конечно, всегда можно было сгонять в «Блэк Наггет» и опрокинуть пару «Молсенов», это всегда пожалуйста; но не очень-то тянуло: там накурено, и парковаться иногда приходится за квартал; да и на улице было зябко: уже к зиме; еще меня в это самое время совсем не радовала мысль столкнуться с Анджело, если так уж интересно; он мог оказаться у себя на подъездной дорожке — кто знает; с другой стороны, может, он по какой-нибудь чертовой причине зайдет; кто знает; я-то не знал; так что я встал от кухонного стола, собираясь что-нибудь делать или, может, куда-нибудь сходить, но потом подкинул яблоко, которое катал в руках, и оно упало — флач — на линолеум и закатилось прямо под парчевскую систему тональности, место новизны, где исцелялся звук, исцелялся до рациональности, физической корректности, оздоравливался и уравновешивался после трехсот лет коверканья и музыкального сколиоза…

— Сэр, вы не могли бы…

— Послушайте: производитель круглой жвачки зарабатывает миллионы, когда вводит на рынок новый вкус, — существует голод по новому опыту, по экспансии, по улучшению жизни; но Парч ввел новые звуки, новые ноты, новые диапазоны слушательских возможностей, опыт несравненно богаче…

— Сэр…

— Среди нас жил великий, подлинно великий композитор, великий американский композитор, творящий изумительные звуки, будоражащий воздух новациями; так как же люди, как же я не могу на износ помогать распространять это богатство…

— Еще раз, сэр, мы не понимаем, какое это имеет касательство к…

— Но погодите, просто погодите и послушайте; большего-то и не требуется — послушать; понимаете ли, в своем творчестве Парч стремился сделать музыку более физической или, как он сам это называл, телесной, что непосредственнее всего можно наблюдать в его преданности человеческому голосу, звучащему отдельно, — одинокому крику; соответственно, Парч считал, что должен и сам найти свой голос — для этого процесса обязательно было сбросить оковы западной музыкальной традиции, века герметического владычества нашего музыкального мышления; устроившая Перголези или Рахманинова, на Гарри Парча западная традиция действовала как мертвящий набор ограничений; в частности, Парч стремился раскрыть музыку для, как он говорил, нового сплава чувственного и интеллектуального и, чтобы этого и достигнуть, в течение жизни создавал пышные, роскошные спектакли-мюзиклы; сам Парч сравнивал свои методы с методами, цитирую, первобытного человека, который, как говорил Парч, цитирую, находил звуковое волшебство в обычных материалах вокруг и затем создавал визуально прекрасные инструменты, чтобы его актуализировать; затем первобытный человек, цитирую, примешал звуковое волшебство и визуальную красоту к своим обыденным словам и переживаниям, своим ритуалам и драмам, дабы придать своей жизни великий смысл… конец цитаты…

— Сэр…

— Просто послушайте — ну?..; соответственно, Парч очертил собственную траекторию полета туда, где воздух чист: он собрал собственный ансамбль исполнителей и натаскивал их по собственным музыкальным техникам, обучал певцов и инструменталистов освобождаться от конвенциональных музыкальных шор, выслеживать что-то подлинно новое; а потом он — сам Парч — смастерил средства их музыкальной эмансипации: он действительно придумал и создал для своих музыкантов совершенно новые инструменты; сперва Парч только удлинил грифы конвенциональных альтов и гитар, но позже мастерил всяческие новые инструменты, совершенно новые порталы в музыкальные возможности, инструменты, которым он давал имена вроде «Дерево гуиро» и «Синяя радуга», или «Бриллиантовая маримба», или китара — К-И-Т-А-Р-А, — и каждый из них за десятилетия до появления синтезаторов причащался к поразительным новым наречиям звука; и сами по себе инструменты, что мастерил Парч, часто были