— Верно; там снимали рекламу;

— Разумеется; и, как вам известно, я ненадолго задержался посмотреть; и, пока я оглядывал — техников, и открытые фургоны, и припаркованные грузовики, и рассеиватели света, и, ну я не знаю, всякие провода, — как раз тогда, пока я там стоял и ждал, когда в этом проявится мифическое значение, как раз тогда передо мной прошел молодой человек; ему было, быть может, двадцать два или двадцать три — щуплый, в синей футболке и с планшетом под мышкой; и, пока он проходил, я увидел, что у него — у этого непримечательного мальчишки, не замечавшего меня, — я увидел у него на лице такую улыбочку, просто такое легкое присутствие самодовольства, самоудовлетворения; и тут во мне что-то надломилось, и я набросился на него…

— О, слушайте!.. можете это уже прекратить?..

— Простите… что — что это?.. кто?..

— Ну бросьте — хватит… хватит этой невыносимой хрени…

— …Эй, Пит, это ты сказал?..

— Нет, я — я, э-э…

— Тогда кто — что?..

— Просто кончайте, ну? кончайте на хрен дурака валять…; уберите это на хрен!..

— Но…

— Йо, Пит, — да что… в смысле…

— Вы можете заткнуться на хрен!.. То есть — господи, сколько это можно терпеть?.. На вашем месте я бы убрался отсюда сейчас же, после такой дурацкой гребаной концовки… гребаный дебилизм… гребаная пресная скукота… вся эта идиотская неопифагорейская говнобредятина… То есть — довольно, хватит на этом!.. довольно отступлений… довольно всех этих гребаных помех… довольно даже асимптот к истине — или это слишком наглое утверждение, ты, хлипкий релятивист… потому что мне так не кажется… потому что даже если больше нет положительных абсолютов, все еще остаются отрицательные… или это тоже слишком откровенное заявление, неужто я недостаточно изощрен в зашифровке своих сантиментов… в их маскировке для эстетического эффекта… ну, уж извините, блин… жизнь убедила меня всего в паре вещей, но абсолютность отрицательности — точно одна из них… свет изгибается, преломляется, рассеивается, но хренова тьма никуда не денется… вот что остается, когда давно уже пропали шальные лучи и частицы… это фундамент, основа… и я тот, кто может вам сказать: узрите мое «черное тело»…

…так что остается?.. что остается мне?.. выходит, только рассказать о Равеле, о самом композиторе, о его жизни, истории, страданиях, рассказать все, что я знаю… передать историю Равелячудодея… Равель: кудесник несравненного звучания, призыватель изумительных наплывов чувств, заклинатель живой музыки, что не поддается анализу, что вдребезги его разносит… неопровержимый Равель, как бы его позабавило, что я говорю через него… от этой вести он бы возвысил свой голос в песне… это бы его позабавило, факт, почти так же, как если бы он узнал, что «Болеро» — произведение, от которого он отрекся, которое отрицал, — стало его символом… самой его визитной карточкой… единственным, чем он известен… и пожалуйста: один человек, одно произведение — и тема закрыта… так на человека вновь надевают намордник… трагедия усугубляется… и речь о произведении, что отстаивает продолжение, отстаивает инклюзивность и неопределенность… если бы только мне можно было поговорить с Равелем, рассказать о своей мечте, своей давно угасшей мечте учиться на композитора, чтобы закончить «Болеро» так же, как другие «закончили» «Реквием» Моцарта или «Десятую» Малера… то есть расширить, продолжить… продолжать неопределенно долго… до неисследованных, новых комбинаций инструментов… до блестящих и еще неиспробованных аранжировок… потому что они есть… они существуют… оно может жить дальше…

…но нет: я не возьмусь за это утопическое танго… ибо у меня нет образования композитора… у меня в голове не звучит музыка… я не из именитых исполнителей… хотя мне говорили, что я суть истории, — задаюсь вопросом, почему мне это говорили… поэтому в конце концов я не могу закончить «Болеро», я могу только жить им… такт за тактом, аккорд за аккордом… я следую правилам… я играю по нотам… я дирижирую своим временем… я каждое утро являюсь в центр полиграфии, и расплачиваюсь «Визой», и слежу за новостями… я делаю все, что от меня ожидают… я играю свою партию… по-разному и одинаково я каждый день рассказываю свою историю… и результат всех моих стараний, всей моей стоической преданности, первостепенный результат — вариации на тему разочарования… антинаграды для моего врожденного доверия… и я уже слышу ваши мысли: Чем еще удивишь?.. да, знаю… но вот тебе и радикальная слава…

…так слушайте: недавно я решаю собрать свои дневники, достать с полок, и из коробок, и из стопок… (никогда не получалось хранить их вместе)… и на страницах убористого почерка, накопленных больше чем за семнадцать лет, со времен моего совершеннолетия, я насчитываю имена шестидесяти шести мужчин… подростков и мужчин… шестидесяти шести… несуразная процессия… немыслимая последовательность… бесконечно звенящая… и я помню их всех… шестьдесят шесть… мне говорили, что у меня желанное тело… так что программа срабатывала автоматически, и программа была императивной… они понимали свой интерес… они знали, чего ищут… а я предпочитала верить, что ищут меня… но структура доверия оказывалась асимметричной… оказывалось, мое великодушие предать проще всего… я дарила им букет, и… это были не репетиции, а каждый раз — акт веры… а каждая встреча — экспозиция… экспозиция, увы, без проявления… да, я могу это сказать… ведь доказательства я ношу внутри себя… и потому могу рассказать о Билле, с его щедрым взглядом и словами закаленного мужчины, который водил меня в разные джаз-кафе и угощал морковными палочками, а потом просто перестал звонить… и о Верноне, слесаре в медицинском центре «Лавлейс», который сказал, что все понимает раньше, чем я это подумаю, и который возил меня на закатные поездки, но который, когда я захотела видеться с ним чаще раза в неделю, ответил, что я на него давлю… и еще Джимми, любитель обниматься — большие руки токаря скользили, пристраивалась между моих лопаток, — который ударил меня по предплечью, когда я потянулась к его картошке фри… и о Мейсоне, который все следующие десять лет клятвенно обещал мне уйти от своей девушки… и о Томми Джее, чья речь длиною в ночь о взаимности и нашем завете — нашем общем завете подняться на высоты — перешла в просьбу одолжить ему триста пятьдесят долларов…

…а еще был Моррис, кому я доверяла, чьи вольготная походка